22
В просторном холле министерства, когда Павел, воспользовавшись своей пухлой записной книжкой, позвонил по внутреннему телефону одному из тех, с кем собирался побеседовать глаза в глаза, все пять лет вынашивая в себе миг этой встречи, по телефону с ним заговорила женщина.
— Да, был такой, но сплыл, — сказала Павлу женщина, и мстительно как-то прозвучал ее голос.
— Он что, в командировке, в плавании? — спросил Павел. Это ведь было плавающее министерство.
— В плавание уходят, а не сплывают, — сказала женщина. — Вы кто, моряк?
— Сухопутный. Где мне его добыть?
— Откуда мне знать? Да и знать не хочу! Сплыл!
— Вы не огорчайтесь, он всегда был таким, — сказал Павел.
— Я огорчаюсь? Каким — таким?
— Сплывающим. Хотите, я ему от вашего имени морду набью? Скажите только, где его найти.
— А это идея! Если верить слухам, он пасется в магазине «Консервы» на ВДНХ. И скажите ему, что его презирают!
— От кого привет?
— Он поймет! — Женщина бросила, нет, швырнула трубку.
— Неплохой способ узнавать адрес человека, — сказал Павлу стоявший в очереди к телефону невысокий морячок в невероятно заломленной фуражке с потускневшим золотым «крабом». — Действительно пойдете сейчас кому-то бить морду?
— Не исключено, — сказал Павел, листая записную книжку. В этом министерстве и еще были люди, кому бы он мог позвонить. Павел нашел нужный номер, но телефон уже был занят, в трубку баритонил тот самый морячок в фуражке, заломленной именно так, как смеет это сделать очень бывалый, исходивший все моря и океаны человек морской приписки.
Павел огляделся: и другие телефоны были заняты, шел разговор, так сказать, по всей флотилии. Занятное это было место. Отсюда, преодолев препоны, свершив вот эти телефонные разговоры, выправив затем нужные документы, люди уходили в плавание, на тысячи миль, на долгие месяцы. Тут стеночки подпирали капитаны и штурманы, специалисты всех матросских статей, которых судьба лишь случайно занесла так далеко на сушу, так далеко от их портов приписки. Может быть, они очутились в Москве, чтобы поставить крест на своем морском бродяжничестве, чтобы пришвартоваться к какой-нибудь женщине, к москвичке, пожить попробовать в столице, но вот и снова они в бюро пропусков, откуда прямой путь к морям и океанам. Обрекая себя на тяжкую работу, в гробу бы ее не видать. На месяцы, месяцы ввергая себя в соленую купель. И так — неделями, месяцами. Шторм, дождь, рыбья въевшаяся вонь, придира-капитан, трудный характер у команды — бросить бы все это к чертям собачьим. Но нет, ее нет — жизни без моря. Это единственная приемлемая жизнь на земле. Ну ее, эту Москву, этих баб с московской пропиской. Пользуйтесь, кому приспичило, а мы — в море.
Про это и шел тут разговор по внутренним телефонам. Моряки, рыбаки, случайно заскочившие в Москву, рвались в море, спешили, душа рвалась. Выйдут в море — и потянет на сушу.
Освободился телефон, бывалый морячок, счастливо улыбаясь, враскачку побежал к окошку за пропуском.
— Оформляй, барышня! Сейчас получу бумаги, вечерним рейсом во Владик! А там!.. — Своей радостью он делился со всеми, кто был в бюро пропусков. И все, кто был сейчас тут, все, но не Павел, радовались с ним и завидовали ему. А у Павла были другие дела, другие заботы. Ему тут трудно стало, он был тут чужим. Раздумав звонить, Павел пошел к дверям, сразу из моря вышагнув на московское знойное сухопутье. Худо было на душе. Но адрес он все же добыл, и радовало, что тот человек, которого он собирался увидеть, «сплыл» отсюда, что ему, это ясно, не сладко сейчас, что есть женщина в этом доме, которая его презирает. А он и заслуживал презрения: верткий, сволочной мужик.
Адрес повел, заставил снова нырнуть в метро, пересечь всю Москву, очутиться на ВДНХ.
Когда-то он любил бывать здесь. Это был город в городе, и это был город, где всегда жил праздник. Золотые фигуры главного фонтана, наново золотые, подновленные, все же были из прошлого, из недавней старины, из его молодости. Тут много было новых зданий, деревья разрослись, укоренились. Очень давно последний раз был он здесь. В молодости. Еще до той вихревой поры, когда крутило его по Москве, но все по иным местам — в Москве оказалось много кругов, разных для разных возможностей. ВДНХ — это было место для людей скромных возможностей, для студентов, для пенсионеров, для семейных выводков. Он и бывал тут, когда был студентом, когда шашлык по-карски казался да и был шашлыком по-царски. Где-то тут, укрывшись за высокими зданиями, была — сохранилась ли? — великолепная та шашлычная, посидеть в которой тогда было праздником, редким, ибо редко водились деньги. А потом, в том круге, когда денег было навалом, по иным местам гонял, ни разу не вспомнив скромную, царскую ту шашлычную.
Магазин «Консервы», помнится, был где-то по правую руку от главного фонтана, где-то совсем неподалеку. Павлу не хотелось ни у кого спрашивать, где этот магазин, хотелось доказать себе, что помнит выставку, помнит свои тут молодые шатания. Поплутал, но все же выбрел к почти круглому зданию, к помпезному строению, где в витринах красовались консервные банки, выложенные в замысловатые геометрические фигуры.
Торговый зал был невелик, хотя оглядеть его из-за вставших в нем квадратных колонн сразу не удалось. Торговля шла не бойкая, летом консервы и вообще худо идут. Несколько человек лишь стояли в очереди у прилавка с соками. Вот там, за этим прилавком, обряженный в белый, но измаранный уже томатным соком халат, и работал, занимая в магазине традиционно женскую должность, искомый Павлом человек. Он небрежно нацеживал в стаканы сок, небрежно мыл стаканы, небрежно отсчитывал мелочь. Равнодушие, брезгливость, но прежде всего отсутствие жили на его лице с барственными брылями, с чувственным ртом, с погасшими глазами. Небрежно был повязан его фирменный галстук, вяло падали на лоб с впечатанными морщинами серые космы. Никлый человек увиделся Павлу. Узнать в нем былого Олега Белкина было можно, но можно было и не узнать. Подменили человека, как говорится. Или сам себя подменил? Хватать такого за грудки, вперять в такого взгляд, требуя ответного взгляда, чтобы поймать на неправде, чтобы уличить, — да не пустая ли это затея? Не повернуть ли, не уйти ли?
Но Белкин уже сам узрел Павла. Встрепенулся, быстро поднес руки к глазам, будто протирая их ладонями, забыв обо всем, как к другу дорогому, кинулся к Павлу.
— Павлуха, да не может быть?! — и полез обниматься. Смалодушничав, Павел дал себя обнять, отворачиваясь от кислого томатного запаха, которым провонял Белкин.
— Мария Ивановна! Мари! Подмените меня! — кричал Белкин. — Друг вернулся! Хоть увольте, исчезну с ним обмыть возвращение!
Полная Мари выплыла из подсобки, вгляделась, узнала Павла.
— Надо же, Шорохов!
Здесь, даже в этом, на выставке, магазинчике, Павел Шорохов был среди своих, не чужаком, здесь было его бюро пропусков.
Полная Мари, она когда-то работала у Павла в гастрономе, сочувствуя, разглядывала его, потом ободрила:
— А вы молодцом еще, Павел Сергеевич! Дайте адресок, где обосновались. Я бы к вам перебежала. Возьмете?
— Пока еще нигде не обосновался, — сказал Павел. — Здравствуйте, Мария Ивановна. Работайте, работайте.
Он так всегда говорил, проходя по отделам, проносясь, улыбчиво: «Работайте! Работайте!» Жизнь тогда, казалось, подарила ему крылья.
— Мы пошли, Мари?! — взмолился Белкин.
— Идите, идите… — У нее стало печальным лицо, вспоминающим.
— Куда толкнемся? Ты при деньгах? — спросил Белкин, когда они вышли из магазина. Халат он так и не снял, халат ему тут был пропуском, объявлял его тут своим.
— При деньгах, — сказал Павел.
— А мы ждали тебя еще через три годика.
— Мы?
— Думаешь, тебя забыли? Процессик был из приметных. И ты ведь у нас из приметных. На меня тут глядя не удивился? Как нашел? Искал? Случайно?
— Искал. Между прочим, какая-то дама, откликнувшаяся по твоему служебному телефону, просила передать, что она тебя презирает.
— А, Надежда?! Рассчитывала замуж за меня выскочить. Это когда я был в форме. Потом отвернулась. Узнала, видите ли, что я вел не совсем честный образ жизни. Прозрела! О, эти Надежды, они прозревают, они покидают нас только после нашего крушения!