— И молодые медицинские сестры очень умный народ.
— Заскочили в цветочный магазин, искали нужного человека для разговора, а уж потом надумали цветы купить — ведь так все было?
— Умный, умный народ. А у нас в Кара-Кале такие же есть рестораны, как и этот. Ничем не хуже. И стекла много, и дышать нечем. Но зато какая там еда. Лена! Шашлыки, какие шашлыки, манты, плов! Про помидоры я не говорю! Про дыни, арбузы, гранаты…
— А уехали. Жили бы там, не знали бы мы с вами горя.
— У вас какое же горе?
— Ох, Павел, я же не глупая, вы сами сказали.
— А я что ж, покручусь тут немножко, а там и назад. К змейкам. Там и друзья уже есть. Примут, обрадуются. Верно, а не рвануть ли в Кара-Калу?!
— Вы это только сейчас надумали?
— К чертям эту тетрадь! Обмотаю ее клейкой лентой и засуну куда-нибудь. Пусть разбираются, когда меня гюрза перехитрит. Пусть полежит пока.
— Только сейчас надумали?
— Захочу, смогу там и по специальности устроиться. Там специалисты с дипломом понужней, чем в Москве. С любыми документами примут.
— Устали, Павел? Сколько вы уже в Москве?
— Долго! — Он подумал, посчитал, удивился: — Всего четыре дня, пятый день! Не может быть, всего-навсего пятый день!
Подошла официантка, неся поднос с закусками, с маленьким графинчиком водки, с громадным графином какого-то фирменного напитка. Она стала устанавливать стол едой, довольная, что раздобыла всю эту снедь, добро поглядывая на Лену, для которой и старалась.
— Помидоров нет? — спросил Павел.
— Где ж их взять?
— Так ведь лето, они летом и бывают, — сказал Павел.
— На рынке, не у нас. Ну да ладно, у меня свои в сумке есть, принесу парочку. Вам, девушка. — Официантка пошла, заспешила на тяжелых, уставших ногах.
— Просто влюбилась в вас, — сказал Павел. — Вот, Лена, лето, а в ресторане, в дорогом ресторане нет помидоров. Послать бы директору своего сотрудника пусть хоть в даль далекую, в Ашхабад, купить бы там ящиков двадцать помидоров, пригнать пусть хоть даже на самолете. Ведь окупится. Клиент спасибо скажет. Нельзя! Не фондовый товар. Частная операция. Вот жулики и греют на этом руки. Так создается дефицит. А в Ашхабаде или, скажем, в Кара-Кале помидоры сейчас некуда девать.
Вернулась официантка, выложила на стол, гордясь, два блеклых помидорчика.
— Кушайте на здоровье! — Уходя, она кивнула Лене, ободряя, мол, держись своей линии, мужики, мол, такие-разэдакие, а нам — страдать.
— Влюбилась. В вас, знаете, что главное, Лена?
— Что?
— Вы — надежный человек. Вам довериться можно.
— А-а. А я было подумала, что вы станете сейчас разбирать мои женские достоинства. — Смеялись ее глаза, смех в них был новостью для Павла. Менялась, она все время менялась.
— А вы не такая уж простая, — сказал Павел.
— Не такая уж, Павел. Вы выпейте, вам надо разжаться.
Павел налил Лене из громадного графина, где сиротливо плавали лимонные дольки, налил в стакан себе водки, отказавшись от рюмки, спросил:
— Можно я сразу выпью все эти сто пятьдесят граммов?
— Можно.
— За вас, Лена! А что, да вы красавица! — Он выпил, разом опрокинув стакан. Легко пошла водка. — Какое-нибудь модное платье, модная прическа, чуть-чуть грима — и все ахнут! Вы спрятались, а вы — красавица! — Потому и хотелось ему сразу выпить, чтобы сразу полегче на душе стало, чтобы хоть на минутку забыться. — Но я рад, что вы спрятались, рад. Иначе мне б не видать вас как своих ушей. Прошли бы с каким-нибудь везуном мимо меня и не взглянули. Только бы дверца машины хлопнула, «Чайки». Вы для «Чайки», Лена. Так вот генералы и министры и женятся. Углядят своими ястребиными глазами какую-нибудь медсестру, буфетчицу, библиотекаршу, разгадают ее в бедном платьице, Золушку эту, и потащат к себе во дворец. И вот вам — новая на Москве красавица. В театре все — ах! В банкетном зале все — ах! В посольстве на приеме все — ах! Кто такая? Откуда царевна?! А это Лена, медсестра…
Она слушала его, потупившись, лишь мимолетно взглядывая на него, усмешливо, добро, печально. Она была сейчас старше его на много, много лет. Но слова его ей нравились, они не могли ей не нравиться, они, эти слова, шли Павлу, были к лицу ему, он помолодел, таким он, наверное, был лет с десять назад, в пору своей удачи.
— Вы слушаете меня? Чему вы улыбаетесь? Я истину говорю!
— Я слушаю, слушаю.
— Пошли бы за генерала? Выскочили бы за министра?
Лена удивленно поглядела на Павла, мимо него, не его словам удивившись, а чему-то своему, в себе. Она опечалилась, вспомнила, замкнулась.
И как потом Павел ни старался развлечь ее разговорами, она не откликалась, слушая его вполслуха, сосредоточенно занялась едой, спеша покончить с этим, как спешат в обеденный перерыв.
Он проводил ее до остановки троллейбуса, Лена решила ехать на дежурство, не заходя домой.
— До завтра, — сказала она. — До завтрашнего утра. Только, пожалуйста, не ложитесь на пол. — Двери троллейбуса замкнулись, мелькнуло за стеклами ее замкнувшееся лицо.
25
Павел побрел по улице Чернышевского, туда, к своему дому. Привычная была дорога. Он все кружил возле своего дома, хотя дома у него не было. Но там жил сын. Зайти бы хоть на минуту, глянуть бы на стены, в которых вырос, где умер отец — прилег вечером на диван и не проснулся, инфаркт, — где умерла мать, пережив отца всего на три года, тоже заснула и не проснулась. Это были родные стены. Побыть бы в них, подумать бы, там бы что-нибудь придумалось бы, нашелся бы какой-нибудь выход.
В квартире Лены ждала его тетрадь. Он и сегодня ее читал, бегая по Москве, читал, когда разговаривал с Митричем, когда потом разговаривал с Анатолием Семеновичем, этим цветоводом-счетоводом, разговаривал с Олегом Белкиным, чиновником министерства, ныне перемывающим стаканы у стойки с соками. Но еще читать ему ее и читать — эту тетрадочку. Или и вправду, обмотать лентой и сунуть куда-нибудь подальше? Ему даже некуда было сунуть эту тетрадь. Он был бездомен, полностью бездомен. А что, а не рвануть ли на самом деле назад в Кара-Калу? Не такая глупая идея. Ну, уехал, побывал в родной Москве, ну, а теперь вернулся. Что, не приняла Москва? Да, бывает же нелетная погода, когда объявляют на аэродромах: «Москва не принимает!» Такого, как он, не принимает? А можно и повернуть вопрос. Это он сам не принимает такую Москву, какой она перед ним открылась. Но разве свет клином сошелся только на той работе, какую он умел делать раньше? Вон, чуть ли не на каждой стене висят в рамках объявления о найме на работу. Он подошел к одной такой рамке, вчитался. Нужны были слесари-электрики, слесари-сантехники, истопники, но нужен был и счетовод. Невелика должность, могут взять и с судимостью. Но невелика и зарплата, рублей сто, сто двадцать, не больше. Зато выдадут казенные нарукавники, будет ему полагаться казенная шариковая ручка. Нет, ну их, эти нарукавники, перебьется!
Пройдя узким проходом в старом доме, соседствующем с церковью на углу, не сообразив даже, что в свой двор сворачивает, Павел опять очутился на своем дворе, на пятачке у каштанов. Он глянул с надеждой, вдруг да повезло, вдруг да Сергей гуляет здесь сейчас с Тимкой. Сергея не было. Павел посмотрел на часы. Еще в самом разгаре был рабочий день. А что если?..
Более не раздумывая, Павел быстро пересек двор, вошел в свой — да, в свой! — подъезд, вошел в свой лифт, поднялся на свой этаж. Позвонил, ни о чем не думая. Он потом проклянет себя, а сейчас он ни о чем не думал, рукой только дотронулся, когда свел палец с кнопки звонка, до двери, знакомой всеми своими царапинами, надрезами, гвоздями этими с фигурными шляпками. Он сам их и забивал, эти гвозди. Была у него полоса, когда увлекся собственноручной доводкой квартиры до шика и блеска. Была такая мода тогда: демонстрировать мужчинам умелость рук, пусть хоть они и директора или там министры даже, артисты, писатели. Вспыхнула тогда мода еще и на то, чтобы мужчина умел готовить, нацеплял бы передник и вставал бы к плите. И такие тогда мужиками изобретались кушанья, какие женщинам вовек не придумать. Сами ходили на рынок, с корзинами, сами выбирали мясо, овощи, торговались отчаянно, нет, не из жадности, а для ритуала. И он нацеплял передник, ходил на рынок, жарил что-то потом невероятное, изумляя друзей. Тогда же он и эту дверь собственноручно обил, раздобыв эти медные мордатые гвозди.