Пожилой таксист, прежде чем согласиться ехать, принялся расспрашивать, куда да зачем, да сколько ждать-стоять. Геннадий ни на один из его вопросов ответить не мог. Но уже перенял манеру:
— Не твоя забота, дядя. Четвертной сверх счетчика.
Поехали, свернули в первый же переулок от Трубной площади, и вот она, их школа. Геннадий вышел из машины, подошел к дверям. Сколько раз он их отшвыривал, вбегая, выбегая. А раньше, больше трех десятков лет назад, другой мальчишка тут хлопал этой коричневой, в небрежной покраске дверью. Ремкой он сперва был, потом подрос и стал Ремом. Наверное, умел постоять за себя. И сейчас вон какой крепкий. Спортом занимался. Наверное, и боксом. Тут все ребята умели постоять за себя. Район такой. Вон — Центральный рынок за рядком старых домов. Трубная — слева, Самотека — справа. Боевые места. А там, дальше, путь к Марьиной роще. Куда как боевые места. А перед глазами его переулочки, взойди попробуй кто чужой из пацанья. Смелых парней обучала эта школа, отчаянных. Узнать бы, каким тут Рем этот был. А зачем? И так ясно, что умел за себя постоять. Волчонком рос. Рем — это же волк, кажется. Рем и Ромул… Нет, спутал, это их, двух братьев, вскормила волчица. Да то давно было, в Древнем Риме. Еще и Рима не было, от Ромула и Рим. Все-таки вспоминалась школьная наука. Взойти, что ли, подняться на второй этаж? А зачем? С какими такими достижениями? Вдруг встретится кто из учителей: «Что поделываешь? Чего добился?» Любят учителя расспрашивать об успехах. Им подавай одних только чемпионов, академиков и министров, из тех, кого они тут воспитывали. Самим не удалось, в учениках себя доказывают.
Рем Степанович неслышно подошел, встал за спиной, спросил угадливо, умный, что говорить:
— Что, с учителями беседуешь? Мол, не всем же быть учеными да генералами? А ты им вот что ответь, Геннадий. Ты им скажи, что ты — честно живешь на свете, честно. И потому ты счастливый-рассчастливый. Так им и скажи. Денег мало? Ну вот у меня их много! Сверх и поверх! Ну и что? И должность у меня ого-го какая. Ну и что? Счастлив я, как думаешь?
— Думаю, что не очень.
— В том-то и дело.
— А Аня?
— Что — Аня? Ладно, поехали! — Рем Степанович сел на заднее сиденье, шибко прихлопнул дверь. — Садись вперед. Куда сперва? — Это он сам себя спросил вслух, но показалось, будто Геннадия спрашивает. Тот обернулся:
— Я не знаю.
— Я, думаешь, знаю? Ладно, сперва близкий путь. Гони, шеф, в старозаветное наше Замоскворечье, на Пятницкую.
— Большая езда предстоит? — спросил водитель. — Молодой человек обещал четвертной сверх счетчика.
— Молодой человек скуповат у нас. Гони, шеф, не обижу.
— Москвич! Порода! — глянул, повеселев, таксист на Геннадия. Он обернулся: — А что, персональная на техосмотре? Или в субботу-воскресенье вам не подают?
— Подают, шеф. И днем и ночью. В том-то и дело. Потому-то и на такси потянуло.
— Ясно, приходилось сталкиваться с подобными случаями.
— Уж с чем только не приходилось, наверное, сталкиваться. Сколько за баранкой?
— Тридцатку намотал.
— Не надоело?
— Еще поработаю.
— А мне — надоело.
— Так ведь у вас не работа, а должность.
— Как это не работа?
— Ну — пост.
— Вот так сказанул! — Рем Степанович повеселел даже. — Стало быть, у кого пост, те не работники? Верно понял?
— Не обижайтесь, товарищ уважаемый. Я в том смысле, что если вас лишить, скажем, поста, то у вас и профессии в руках не окажется. А у меня отними баранку, я слесарить пойду. Могу и на трактор перескочить, в сельское хозяйство. Могу и маляром быть, могу плотником. Меня увольнение не унизит, не сшибет. А вас — унизит, сшибет. Оттого вы, начальнички, так и цепляетесь за посты, так оттого и нервничаете.
— Что ж, шеф, ты близок к истине. Но ведь могут и посадить тебя. Сажают же кой-кого из ваших. Что — тогда?
— Если махинации стал творить? В этом случае?
— Хотя бы.
— А что, и в этом случае мне легче будет, чем вам. Падать ниже.
— Ох, московские таксисты, на все у вас есть ответ!
— Это точно. Пока колесишь, о чем только не подумаешь. Тренировочка. Да и разных людей возишь, беседуешь, как сейчас. Вот вы наверняка на Москве знаменитость, угадал?
— Да как сказать.
— Угадал, угадал. Видно сокола по полету, а начальничка по глазам.
— Что за глаза у меня такие?
— Нашенские, голубенькие, а в сталь. Извините, что разболтался, суббота — легкая езда, опустел город, все по дачам, по речкам.
— Ты в нашу школу давно заглядывал? — меняя тему разговора, будто перегородку из стекла ставя между собой и шофером, спросил Рем Степанович Геннадия.
— После армии как-то раз заглянул.
— И все?
— Не зовут. Не прославился. А по жэку — не мой участок.
— А меня зовут. Частенько. То им нужно, се. Видать, мой участок.
— Все наши переулки — ваш участок. Чуть что, к вам на поклон.
— Да, да… Да, да…
Геннадий боком сидел к Кочергину, ведя разговор, а тут повернулся, подался к нему, так изумил его голос Кочергина, каким произнес он свои «да, да»… Будто простонал их. Словно кто руки ему стал выворачивать, склоняя к покорности, а он, хоть и больно ему, терпежа нет, упорствует, не подчиняется, стиснул зубы.
Дальше долго ехали молча. Рем Степанович теперь и от Геннадия отгородился перегородкой из стекла. Хватит, поболтал с людишками, явил им свой демократизм, а они уж и в душу полезли. Будя, прием окончен.
Машина въехала на Манежную площадь. Мелькнули между красными громадами Музея Ленина и Исторического неправдоподобные, сказочные, то ли в небо, то ли из неба, сине-золотые купола Василия Блаженного, потянулась лента Кремля, а за стеной купола, крыши, зеркало стен Дворца съездов.
— Что ни говори, сердце России, — сказал водитель.
— Да, да, да, да, — иным голосом и отодвигая свою перегородку, откликнулся Рем Степанович. — Вот, Гена, манеж этот агромадный, а ведь его за шесть месяцев построили. И когда? В начале прошлого века. Ширина у здания сорок пять метров, а его перекрыли деревянными стропильными фермами без единой внутренней опоры. Стало быть, умели строить на Руси. Нечего нам, нынешним, бахвалиться. А какая сила в домике. Как уверенно стоит. Строили для смотра войск в присутствии Александра Первого, а сейчас в нем выставки устраивают. И тогда служил и теперь служит. И коням и людям. Снесут если, дыра в Москве образуется, как образовалась, когда снесли Храм Христа Спасителя. Вон, проезжаем по правую руку. Лужа хлорированная вместо храма.
— А кто же снес-то, начальнички и приказали, — подал голос водитель.
— Разные бывают начальнички.
— Вы бы не снесли, ваша бы когда власть?
— Нет.
— А я так скажу… — Водитель оглянулся, глянул зорко. — Извиняюсь, конечно, но я так скажу… Вполне бы могли и снести. Тогда — храм, сейчас что другое. Это потом мы все умными делаемся, вот я как думаю.
— С такой-то головой в вожди тебя.
— Потому и голова на месте, что руки на баранке. Вы уж меня извините.
Снова откинулся головой и смолк Рем Степанович, отгородившись из стекла стенкой.
А Москва мелькала, мелькала за стеклами машины. Заветные места проезжали. Древние, высокие, строгие. И столько всего повидавшие. Открывается человек перед этими кремлевскими куполами, вознесшимися в небо, хоть верующий он, хоть неверующий. Открывается, притихает, сам в себя заглядывает. Перед веками, не перед крестами, тишает душа.
Въехали на Пятницкую.
— Где тут? — оглянулся водитель.
— Дальше, дальше, — показал рукой Кочергин, все еще пребывая за своей из стекла перегородкой. Задумался тяжело. Сам у себя о чем-то допытывался? Купола, может, дознание повели?
Но вот неподалеку от Климентовского переулка Кочергин велел остановиться.
— Здесь, — сказал он. — Припаркуйся, шеф, вблизи вон того храма. Называется — церковь Климента. Возведена во второй половине восемнадцатого века. Московское барокко. Пока мы будем мирскими делами заниматься, обойди вокруг, помолись, перекрестись, если не забыл, как это делается. Грехов-то навалом?