— Да, да. От того магазинчика влево, вон по той асфальтовой полоске.
— Или взять — взойти в какой-нибудь магазин…
— И первый же переулок по левую руку. Вон там, где сосна в небо уперлась.
— Смотришь, все у них чистенько, все у них по правилам, а по Москве слухи ходят, что ворья похватали вагон и маленькую тележку.
— Стоп! Приехали! Здесь подождешь нас, шеф. — Кочергин выпрыгнул из такси, не ожидая, когда машина окончательно станет, заспешил, выдал свою горячку.
Их встретил тихий дачный тупичок, в котором росли, в небо устремясь, мачтовые, вековые сосны. Их тут мало осталось, пожгли их молнии, валили шквальные ветры. Когда-то они тесно стояли, оберегая лес, друг друга подпирая, как воины, вышедшие вперед. Но застроили, затеснили, смяли лес дачами, отпала нужда и в этих воинах на бывшей лесной опушке.
— Вон та дачка, Гена, вон, под красной черепицей, — указал рукой Рем Степанович. — Войдешь, собаки там нет, иди без трепета. Войдешь, вызовешь хозяина, да он тебя сам встретит, любознательный, сам всегда открывает, и скажешь ему, что я его жду. И все дела. Беги!
Дачка, на которую указал Кочергин, могла бы лишь в сладком сне присниться, если бы до сна этого Геннадий нечто подобное увидел хотя бы в кино. Дачка эта стояла посреди зеленого поля, по которому привольно разбежались цветы, на котором, цветами же, разбежались легонькие креслица и столики, а вдали, в углу, виднелся теннисный корт, а в другом углу — роща встала, слепя глаза подвенечной березовой чистотой. Ну, а сама дачка — это был двухэтажный светлого кирпича дом, новенький, приветливый, забранный, где только возможно, в дерево, коричневатое от блескучего благородного лака. Балкончики, верандочки — все без утайки, все в приветливых занавесочках. Широкие приветливые окна отворены. Там, за окнами, молодая женщина прошла в открытом платье, с загорелыми полными плечами, там слышались детские голоса.
Отлегло на душе у Геннадия, когда он входил в калитку этого милого дома. Вот сейчас все и распутается. Тут жили славные, честные люди, ничего ни от кого не таящие. К ним, к хозяину этого мирного дома, Рем Степанович и прикатил, чтобы обрести душевный покой. А вот и хозяин, заспешивший Геннадию навстречу. Это был мужчина в годах, но еще стройный, чуть только обозначился животик. Он был в замечательных тренировочных штанах, с лампасами, как у генерала. Такие штаны лишь на наших олимпийцах можно было увидеть, на мировых рекордсменах. Жарко было, и он был без рубахи, разулся даже, босиком зашлепал навстречу. Отличнейший мужик! Еще издали заулыбался приветливо. Жаль, староват все же, лысоват, венчиком седые волосы, но все равно молодым он казался, открытость его молодила.
— Вы ко мне, юноша?
И голос славный, и глаза смеющиеся.
— Меня Рем Степанович к вам послал, — сказал Геннадий, ожидая, что хозяин этот сейчас аж подпрыгнет от радости. — Он тут, между соснами прогуливается. Просил вас выйти к нему.
Не подпрыгнул хозяин. Вздрогнул, это так. Напрягся, это точно. Одряб вдруг, постарел вмиг лицом — чудеса, да и только. Пугливо оглянулся на окна. Плечи свел, выбежал за калитку, будто подстегнули его. И побежал, вертя шеей, высматривая в соснах Кочергина, накалываясь, смешно вздергивая босые ноги.
Геннадий побрел следом за этим все более похожим на кенгуру мужчиной. Кенгуру с лампасами.
Стволы перегородили тупичок, превратив его в лабиринт. За любым из этих великанов можно было затаиться, каждый ствол был шире человека. И вздымался в небо. Надо было запрокинуть голову, чтобы углядеть вершины. Так, запрокинувшись, и переходил от ствола к стволу Геннадий, потеряв из виду кенгуру в лампасах, не зная, отыскал ли он Кочергина. И вдруг близко, отчетливо услышал их голоса. Сперва не узнал, кочергинский голос не узнал. Сверлящий какой-то. Он говорил:
— Что происходит, Лорд? Берут одного за другим. Бьют, как по пристреленным мишеням. Хуже, идут по схеме. По нашей схеме. Кто их может вести? Шорохов?
Получилось, Геннадий подслушивает чужой разговор. Но он не отошел, продолжал слушать. Ему важно было понять.
— Павла Шорохова нет в живых, — ответил человек, который был вовсе не кенгуру в штанах с лампасами, а был он — Лордом, вон кем. — Он умер после удара ножом, не прожив и часа… Он не мог…
— А вот Колобок, когда его брали, шепнул моему человеку, что Шорохов жив, что это его работа.
Колобок… Шаляпин… Вот теперь еще Лорд… А стальной этот, будто сверло по стали, голос принадлежал вовсе не Рему Степановичу Кочергину, а Бате. Кенгуру, он же Лорд, так и назвал его, панически вызвенив свой шепот:
— Батя, этого не может быть! Я получил точные сведения! Из больницы! В тот же день!
— Не помню, чтобы Колобок когда-нибудь ошибался.
— В тот же день! От надежнейшего человека!
— Шорохову успел что-то шепнуть Петр Григорьевич Котов, этот Петр Великий наш. Перед самой смертью успел. Это было установлено. Шорохов пошел по цепочке. Он знал. Только он.
— Но его нет в живых!
— А Колобка повели в наручниках. Подвел тебя твой надежнейший человек. Всех подвел!
— Тут что-то другое, Батя, тут что-то другое. Не мог же Павел Шорохов, потеряв сознание уже по пути в больницу, не мог же он…
— Да, не мог, если умер. А если жив?.. Не странно ли, что никто не знает, когда и где его похоронили? Вот что, Лорд, передай всем, чтобы топили сети. И врассыпную! Кто куда! На курорты, к старичкам-родителям, в лес, в горы, в пустыню. Нет дел! Конец делам! Отдыхаем!
— Но если они пошли, они пройдут весь путь, Батя.
— Думаешь? — Вернулся к Кочергину его голос, ушел сверлящий звук. — Я тоже так думаю… Что ж, тогда… Ты в наручниках себя представляешь, Семен?.. Я, сказать по правде, себя не представляю…
— Нас не посмеют тронуть, Рем Семенович. Вернее, так далеко не зайдет.
— Думаешь?
— Надеюсь.
— На бога надейся, а сам… Топи сети, Лорд.
— Слушаюсь. Ну, разбежались?
— Разбежались. Щеки разотри. Дома не узнают.
Геннадий отскочил от ствола, зашел за другой, за третий, пошел вдоль заросшего забора к просвету из тупика. Там, за углом, должна была стоять их машина.
13
Вот и пришла ясность, вот ты и понял все. Что — все? Только темнее стало на душе, смутнее. Это как перед грозой, вдруг почернеет небо. Миг назад еще были в нем просветы, еще жила надежда, что стороной пойдет ливень, но нет, все вычернилось, и рванул с неба град, не дождь, а ледяные эти шарики, в кровь секущие лицо. Ну, понял он, сразу стало ясно, что у Кочергина какие-то неприятности, тот и сам этого не скрывал, а они вон какие. Это не неприятности. Повели одного, повели другого. К нему самому подбираются. И к Лорду этому — тоже. Вот так лорд! Вот так домик с теннисным кортом и лужайкой, как в английских поместьях. Это все, значит, наворованное? Град сек лицо, потому что под градом этим оказалась и Аня Лунина. Как далеко она-то зашла? Это ее лицо сек сейчас град, а Геннадий исстрадался, мучаясь за нее. Что надо было делать? Ему?! Как поступить?! Сейчас?! Не медля ни минуты?!
Уселись в машину, покатили назад в Москву.
— Опять кто-то помер? — шепотом, пригнувшись, спросил водитель у Геннадия. Тот только неопределенно повел плечами.
— Куда теперь? — громко спросил водитель.
— Гони, шеф, в Последний переулок, в последнее мое прибежище! — с напором, будто повеселев, отозвался Кочергин.
Умеет он красиво говорить, не отнять. И держится на заглядение. Геннадий повел на него глаза, перехватил ответную улыбку. Ну, не шибко широкую, радостную, но — улыбку все ж таки, хотя улыбаться было нечему. Азарт даже какой-то зажил сейчас в этом в румянец укрывшемся крепком лице. Будто хватил там, у сосен, стаканчик. Зарядился энергией. Этот еще подерется, его не свалили. Он только вот Шорохова какого-то страшится. Все знать ему надо, жив ли, умер ли. Спросить бы напрямик, а кто такой этот Шорохов? Не ответит. А ответит, так всю правду не скажет. Что-то, про главное про что-то, соврет. Умеет правдиво врать, это теперь ясно. Многое умеет. Все равно что стал бы защищать ворота Геннадий против покойного Харламова, против Мальцева, а то и против их обоих. Обвели бы в два счета. И шайба в воротах, и защитник валяется у бортика. И все по правилам. А пацанье с трибун хохочет. На кого полез, переулочник?!