18
О кино, ты — мир! О цирк, ты — мир! О рынок, ты — мир!
Они вышли к кинотеатру, к цирку и к рынку затем. Проходя мимо афиш, Аня оживилась:
— Надо обязательно сходить в панорамный! Пойдешь со мной?
— Пойду.
— И в цирк. Сто лет в нем не была, а люблю. Сходим?
— Сходим.
— Однажды, совсем девочкой, я была в цирке с родителями. И запомнился тот цирк. Потом уже взрослой ходила, уже актрисой. Но запомнился тот, когда была девочкой. Помню, было страшно и прекрасно. Я во все тогда верила. Представляешь, во все. Ко мне подошел клоун, это был Румянцев. Представляешь, сам Румянцев? Он положил мне руку на плечо. Сказал: «Какая красивая девочка». Он даже не улыбнулся, серьезно так поглядел. Может быть, он благословлял меня, как думаешь? На лицедейство, на муку эту и счастье… Ой, мне обязательно надо позвонить маме! Непременно! Когда пойдем назад, ты напомни мне, чтобы позвонила. Напомнишь?
— Непременно.
Они вошли в главный рыночный павильон. Их сразу заметили. Ее.
Черноволосые джентльмены, картинно стоявшие на ступенях, локаторами повели за ней свои рентгеноскопические глаза. Их говор гортанно-голубиный замер. Какое-то всеобщее «ц» пронеслось среди этой публики. Его, Геннадия, они не замечали. Только она вошла, взошла на сцену.
Здесь терпко пахло. Все смешалось — и тонкий запах цветов по правую руку, и дурманящий запах дынь, яблок, слив, винограда — по левую. А еще и укропом повеяло, малосольными огурцами — этот запах шел из павильона напротив. И вот все это смешалось, и все это, аромат этот, живой, сладкий, терпкий, острый, — он как бы приветствовал Анну Лунину, обнимал, выстилался перед ней, сам себя выхваляя и предлагая.
— Сперва мясо, — сказала она. — Бегом в мясной павильон. Мы опаздываем. — Она оглянулась на Геннадия, нарочно протянула к нему руку, чтобы все эти джентльмены знали, что она защищена, чтобы не вздумали подойти к ней (еще чего недоставало!): — Геннадий, да не плетись же!
Они быстро прошли через павильон, где были овощи и где народ был иной, не княжеского рода, все больше женщины стояли у своего товара — у кабачков, цветной капусты, баклажанов, малосольных огурцов, у особенно пахучих гор лука, укропа, петрушки.
Скорей, скорей мимо этих рядов, к ним они еще вернутся. Сперва — мясо. Но как бы быстро Аня ни шла тут, ее и здесь приметили. Все женщины, даже старухи, а уж о молодых и говорить нечего, все повели за ней глазами. Геннадий посмотрел вместе с ними: как хороша она была в своей поспешности, целеустремленности. И как расступались перед ней, хотя толкучка тут была. Расступались. Он даже поспевал в образовавшийся проход. Он был с ней, с этим считались.
Мясной павильон был пустоват. Тут торговля уже подходила к концу. Опоздали, явно опоздали они, если, конечно, не довольствоваться какими-то жалкими остатками, этими поникшими ошметками мяса, уныло распластавшимися на прилавках. Опоздали? Аня вошла, остановилась, глянула сочувственно на продавцов при таком унылом товаре — и свершилось чудо. Лишь глянула — и чудо. Маленький, чернявый, лысо-кудрявый молодой человек, с топориком, в белом окровавленном халатике, вдруг как-то разом подрос, подпрыгнул, что ли, да так в прыжке и замер, и высокий — он, как оказалось, на цыпочки встал, побежал навстречу Ане.
— Сколько? Чего? — Он было глянул ей в глаза, но прозрачность их его смутила. Он, мясник этот, смутился.
— На семерых, — сказала Аня. — Вырезку. Да вы сами знаете.
Он — знал. Он кинулся к своей окровавленной колоде, он куда-то нырнул, мелькнув утлым задом, он откуда-то извлек большой сверток, с проступью свежей крови.
— Для себя берег! Ничего не жаль! Аня Лунина, так?! Узнал?!
— Узнал, узнал. Сколько?
— Ничего не жаль! — Похоже, он хотел отдать мясо даром.
— Нет, нет, милый, пальто не надо, — усмехнулась Аня.
Не обиделся, снес усмешку, только опять маленьким стал.
— Тридцать рублей. Своя цена.
Аня раскрыла сумочку, небрежно, не глядя, добыла из нее хрусткую сотню, небрежно протянула, глянув прозрачными глазами повыше кудряво-потной маленькой головы.
— Вам привет от Платона Платоновича, — сказала она, даря ему эти несколько слов в награду за усердие.
— О-о! — помолился на ее голос мясник. — А кто это, скажи, красавица? Он вывалил на колоду из карманов мятые бумажки, отсчитал сдачу, выбирая десятки поновей.
— Платона Платоновича не знаешь?
— О-о, всех забыл!
Она взяла мятые десятки, мясо кивком велела взять Геннадию.
— Пошли, тут сладилось. — А когда они вышли из павильона, сказала, отмахнувшись рукой, как от мухи: — Дурак.
— Теперь куда? — радостно спросил Геннадий, которого яростно обозлил этот мясник коротконогий. — Еще бы немножко, я бы его встряхнул. «Красавица»! Выпучился!
— А он бы тебя топориком. Голову на плаху — и хрясть.
— Не успел бы. Руку с топориком на себя, за плечо и…
— Вот я и говорю, цены тебе нет. А теперь за грибами. Они где-то здесь должны быть, на воздухе.
— Вот они!
На прилавках вдали, где и совсем заканчивался торг, одни лисички желтели, как нарочно, как по мановению доброй феи, появился в сей миг молодой человек с бородкой и корзинкой белых грибов (белых!), которые он как раз начинал выкладывать на доски прилавка.
Аня подошла, почти не поглядела, повела лишь рукой над коричневыми гномами, над крепеньким этим лесным народцем, вынырнувшим из корзинки, чтобы служить ей. Она лишь спросила:
— Сколько?
Молодой человек с бородкой клинышком, явно не рыночный человек, страшно смутился. Он узнал актрису Лунину. Вот уж перед кем ему и не мерещилось предстать торгашом.
— Я, право, не знаю…
— Еще не разузнали, как тут нынче идет белый гриб? — Она не собиралась щадить молодого человека. — Мы спешим, доцент. Ведь вы же доцент, угадала?
Молодой человек готов был провалиться, нырнуть под прилавок, у него аж бороденка взмокла.
— Прогулка по лесу, а тут грибы, грибное вдруг местечко. Не пропадать же им? Жена где-нибудь в Коктебеле, жарить некому. Так ведь?
— Я не доцент, — сказал молодой человек.
— Ну все равно. Сколько?
— По рублю, наверное, за кучку.
— Так вы еще не наделали кучек.
На него жалко было смотреть, и Геннадий пришел на помощь.
— Я недавно покупал такие грибы здесь же, — сказал он. — Если брать все, их тут рублей на пятьдесят.
— Вот и отлично. Прошу. — Аня выложила на прилавок сдачу мясника, брезгливо отодвинула ребром ладони деньги. — Тут, кажется, семьдесят. Я беру грибы вместе с корзинкой. Геннадий, возьми товар у доцента. Прощайте, милый доцент. Вы нас очень выручили.
— Я не доцент, — сказал им в спину молодой человек со взмокшей бородкой.
— Не думаю, чтобы он когда-нибудь еще появился на этом рынке, — сказал Геннадий.
— Да? Почему же? Я, кажется, заплатила ему даже сверх цены.
— Он весь взмок от стыда.
— О, Геннадий, не преувеличивай его застенчивость. Это все — деловые люди. Отчего же не пококетничать с хорошенькой женщиной, с актрисой, не наиграть восхищение. Но ты, надеюсь, заметил, свои денежки они не упустили. Деловые, деловые люди. Только — мелкота. Вот и вся разница — мелкота.
— А какой покрупней, самый бы крупный, не упустил бы и тебя.
— Замолчи! Ты мне грубишь. Разве ты не понял?.. Если угодно, не он, а я сама, понимаешь, сама повисла на нем. Мне наскучили все эти хлюпики, вся эта тонконогая или натренированная на теннисных кортах мелюзга. Английский язык, дипломатические посты, машины иностранных марок! Сынки! Сыночки! Сами ничего, ничегошеньки из себя не представляющие! Мамина забота, папины возможности! А этот… Ты-то почему к нему ходишь? Ведь не только же из-за денег? Он — личность! Он — лидер! — Она остановилась как бы для того, чтобы перевести дух, сама себя высмеяла смешком: — Нашла где исповедоваться! Впрочем, здесь такой воздух… Да, а теперь зелень, фрукты и — домой.
Они вернулись в павильон, где продавалась зелень, Аня умерила шаг, спешить больше было некуда, корзина отяжелела добычей.
— Главное: не забыть киндзу, — сказала Аня. — Эту травку я почему-то возлюбила, хотя и не знаю, когда ее надо есть. Спрошу у Платона Платоновича.