— Нет, ты не понял, — издали, из глубины квартиры, говорила Аня, переходя с места на место, отыскивая для своих роз самые лучшие позиции. Тут все не так просто.
Геннадий молча ходил за ней, отрешенным было его лицо. Словно не о нем разговор. А он и не о нем был, этот разговор. Он был вообще разговором, когда что-то же надо говорить, если о главном невозможно заговорить. А главное — оно нависло в воздухе. В чем оно было, это главное, никто бы тут не мог пояснить, но говорилось вот об одном, а думалось каждым про другое, про что-то томящее.
Казалось бы, Платону Платоновичу-то зачем, с чего томиться? Но и он тараторил не о том, про что бы хотелось сказать, но и ему тут трудновато дышалось.
— Слишком много грибов, — ворчал он, кидаясь чистить грибы. — Грибов на столе, особенно белых, царских, должно недоставать. Икры — тоже. Любой деликатес, любой дефицит — он и на столе должен быть не в избытке. Тогда дополнительное происходит слюновыделение, гость начинает жадничать, тянуться с тарелкой. Глядишь, он и все прочее слопает, пожадничав. А для хозяина с хозяйкой — это радость души. Вот, к примеру, как угощают в Грузии. Не в фильмах грузинских, где мизансцена украдена у Пиросмани и где пируют князья. Нет, на самом деле как угощают, в обычном, не княжеском доме. Там ставят на стол одну всего бутылочку. Сыр — да, лаваш — да, лук — да. А выпить — всего ничего. Гость хватается за эту бутылочку, поняв, если он приезжий, что с выпивкой в этом доме худо. Наливает, спешит выпить, еще себе налить, так сказать, запастись из обмелелого колодца. Ба, а вот и еще одна бутылочка появилась! Речь идет, друзья мои, о водке, только о ней. Сухие вина не принято так подавать. Гость видит еще одну заветную. Но он продолжает спешить. Народу — вон сколько, а бутылка наверняка уж последняя. Между тем сухое вино — это ведь напиток для пыток, его усидеть еще надо. Гость хватается за вторую бутылочку. Наливает, выпивает, спешит. Ба, а вот на столе и еще одна! Ах вот что… Но уже поздно. Уже насосался наш гостюшка. Что и требовалось доказать.
Наконец розы были пристроены, и Аня с Геннадием вернулись на кухню. Здесь ничего невозможно было узнать. Упорядоченный этот японский рай, где для всякого продукта была своя полочка, свое место, свой цвет и даже градус, превратился за какие-то минуты в тот же самый Центральный рынок, но только сгрудивший, перемешавший ряды. Все, весь товар, всю добычу, принесенную в корзине, и все эти банки и жестянки, добытые из двух холодильников, Платон Платонович раскидал, разметал дерзко и вдохновенно, чтобы подсобнее было ему трудиться. И он уже был в кокетливом Анином фартучке, слегка напоминая теперь развеселую немолодую бабу, вскорости ожидающую ребенка.
Рем Степанович, забившись с креслом в уголок, не мешал ему. Поглядывал лишь будто бы веселыми глазами.
— Рем, да он же погромщик какой-то! — обрадовалась Аня. — Так ей, так ей — этой кухоньке! Русский человек простор любит! — Она тоже подкатила кресло в угол, уселась, положив руку на руку своего Рема Степановича, шепнула: — Милый, расхмурься. — Громко позвала: — Гена, тащи кресло сюда, садись. Будем наблюдать артиста из первого ряда партера.
Геннадий так и сделал, подтащил еще одно белое кресло, легко покатившееся на вертко-послушных колесиках, сел рядом с Аней.
— Мясо! Мясо! Мясо! — азартно перешлепывая вырезку с ладони на ладонь, пританцовывал Платон Платонович. — Отличное мясцо! Мой карапет отпустил?
— Он, — сказала Аня и вдруг начала вдохновенно лгать: — Едва только я передала ему привет от Платона Платоновича, как он аж подпрыгнул. И кинулся врассыпную. Мяса на прилавках вообще уже не было. Одни ошметки. А тут сразу появилась эта вырезка. Ваше имя, Платон Платонович, сотворило чудо.
— Да?! А я что говорил?!
Зашипело, задымилось мясо, брошенное издали и небрежно на раскаленные сковороды. Цирковой прямо номер. Без промаха летели куски, ложились, как у жонглера, того и жди, назад полетят.
— А! — побахвалился своим умением Платон Платонович. — Рем, гости твои точны? Такое мясо не передерживают.
Рем Степанович глянул на часы на руке, зачем-то поглядел и на часы на столе и на часы, вмонтированные в кухонное устройство, где еще было столько всяких циферблатов и кнопок, словно эта кухня умела и летать. Все стрелки показывали одно и то же время.
— Мои гости точны, — сказал Кочергин. — Приучены к точности. Деловой, обязательный народ. Сейчас заурчат моторы. Действуй.
— Есть, капитан! — Платон Платонович вдруг отбежал от плиты, от шипения и бульканья, подскочил к Ане, зорко и усмешливо глянул ей в глаза. — Про карапета соврала, голубушка? Он и не вспомнил меня, так?
— Да что вы, что вы! — правдиво распахнула она свои прекрасные, свои и без того правдивые глаза.
— Подтверждаете, молодой человек? — уставился Платон Платонович на Геннадия.
— Не вспомнил, — сказал Геннадий, глядя на Аню, дивясь ей.
— Вот! Он еще не безнадежен!
— Горит твое мясо-то, — сказал Рем Степанович.
— У меня может все сгореть, но мясо у меня не подгорает. — Платон Платонович мягко, по-тигриному, шагнул к плите, в обе руки схватил две сковороды, рванул, подбросил на них куски мяса, цирковой демонстрируя номер.
— Вот и цирк! Вот мы и в цирке, Гена, — сказала Аня. — А ты предатель.
— Причем, учтите, в цирке, где работают без лонжи. Впрочем, тут все работают без лонжи. — Платон Платонович обернулся, всмотрелся, поблескивая зоркостью своих дальнозорких к старости глазок. — Верно, Рем Степанович?
— Это уж точно, — отозвался Кочергин и опять посмотрел на свои часы на руке и на часы в плите и на столе. — Друзья, пошли в гостиную. — Он поднялся. — Наш повар работает сразу две работы. Он и жарит-парит и прикидывается Жванецким. О, эта страсть к намекам и к обличениям, столь свойственная нашим друзьям! Я привык, конечно, я смирился, но иногда…
Аня поднялась и пошла за ним. Геннадий помедлил, поколебался, сжимая и разжимая пальцы на ручках кресла, но тоже встал и тоже побрел за ними.
— Иди, иди, паренек, — сказал Платон Платонович. — Но учти, здесь тебе жарко, а там будет душно.
Действительно, там сразу стало душно. Войдя в гостиную, Рем Степанович принялся включать все свои увеселительные ящики. На цветном экране вспыхнули забавные мультяшки, кассетный магнитофон тихонечко запел женским низкоголосым дуэтом. Женщины взывали с сильным акцентом: «Ямщик, не гони лошадей!..» А на экране другого телевизора, черно-белого, скромно забившегося в уголок, но снабженного видеоприставкой, вдруг вспыхнули и ударили в глаза нагие тела. Они там завозились, в углу, эти тела. Хочешь крупным планом? На, смотри. Еще крупней крупного план. Что, заколотилось сердчишко? Наползла на глаза муть?
Войдя, и воззрился в этот угол Геннадий. Сразу же отвел глаза, потому что Аня на него из-под руки смотрела, но сразу же и вступил в духоту, в подсматривание это. Все трое сейчас тут друг за дружкой подсматривали, имея в виду этот из сплетенных тел мерцающий экран, на который смотреть было стыдно, друг перед другом стыдно, но и не смотреть было трудно. Впрочем, Рем-то Степанович — он забавлялся, поглядывая на Аню и Геннадия, ему та карусель в экране давно наскучила, ему все, должно быть, давно наскучило, а уж эта лихорадочка и подавно. Иная лихорадка, иная забота жгла его, но важно было не показывать вида. Вот он и не показывал, отвлекаясь, развлекаясь.
— Да выключи ты эту гадость! — не выдержала Аня. — Что за смысл в этой порнографии на экране?
— Добродетельность ваша, сударыня, меня умиляет, — сказал Рем Степанович. — Впрочем, вы ведь понагляделись, надо думать, на гастролях, по заграницам-то. А вот Геннадию внове. Выключить, Гена? Только не ври, не ханжи. Суббота — не работа. Гуляем!
— Выключить, — сказал Геннадий, разрешив себе еще разок глянуть на экран, так сказать, на прощание. Но взглянув, споткнулся о взгляд Ани. Ничего интересного! — Он озлился: ну чего смотрит, что он ей?! — Может, старикам интересно!
— Верно, старикам и это интересно, старики народ любознательный. — Рем Степанович выключил экран, тела там медленно сгасли, содрогнувшись в последний раз.
— Смотрите, дети, мультяшки, это для вас. — Кочергин снова глянул на часы на руке, поискал глазами и нашел старинный циферблат на камине. Витые стрелки там, жившие под фарфоровыми ногами и подолами кавалеров в чулках и дам в кринолинах, показывали точно такое же время, что и современная «Омега» на руке. — Что это с ними? Почему не едут? — Он потянул из угла дивана свой занятный телефончик, змейкой выскользнувший к нему, набрал номер. Долго ждал, вслушиваясь в отозвавшиеся длинные гудки, не возьмет ли кто там трубку. Никто трубку не поднял. — Выехал один. В пути. — Рем Степанович еще один номер и снова по памяти набрал на диске. И снова длинные гудки, и снова никто трубки там не поднял. — И этот в пути. — Он еще один набрал по памяти номер. Снова все так же получилось: длинные гудки, никто трубку не поднял. И этот в пути. Что ж, да нас четверо. Полный сбор. Пойду гляну, не надо ли пособить Платону. А вы смотрите, смотрите свои мультяшки. Про милых этих зайчиков и попугайчиков. Тоже плодятся как-то же. Скоро, уверен, и детишек начнут про это просвещать. О, прогнивший Запад!