Он знал, все у них сейчас будет, все, но эта минута, когда она стелила постель, встав коленями на край тахты, такая домашняя, сосредоточившаяся, чтобы хорошо легла простыня, рождала между ними главную близость, доверчивую близость, а там, потом, через мгновение, все смешается, запутается, обезмыслит их, начнет лгать, выдумывать слова, сомкнет их и разомкнет еще более чужими.
- Иди.
Он рванулся к ней, теряя себя.
А потом, до звона в ушах пустой, лежа рядом, дивясь колотящемуся сердцу, этому высокому потолку дивясь - отвык от высокого потолка, - куря с ней от одной сигареты, так она настояла, слыша и ее колотящееся сердце за мягким, упругим и мягким, слившимся с ним телом, Павел вдруг вспомнил ту, этажом ниже, из той жизни, из высокой.
- Ты опять о чем-то думаешь, - шепнула она.
- А как же не думать.
- Разве я плоха для тебя?
- Ты - чудо.
- Правда? - Она прилегла на него, разнялись ее губы, теперь без краски, но все равно вишневые, нет, сливовые.
- Правда.
- Ты мой, мой, мой теперь, - сказала она.
"Мой! Мой! Мой!" - это был ее вскрик, ее всхлип, когда нагрянуло безмыслие. Она цеплялась за это слово и теперь.
- Что у тебя стряслось? - спросил Павел.
- Не думай, я не с каждым так.
- Я так не думаю.
- О, я могу и заледенеть! Но если уж да, то зачем тянуть?
- Верно, зачем?
- Обними меня... Мой... Мой... Мой... Ох, какой ты мой!..
Был день, когда он вошел сюда, наступила ночь, когда он спохватился.
- А ведь мне надо идти, Вера. Я обещал Петру Григорьевичу ночевать у него.
- Я знаю твоего Петра Григорьевича. Сильный был мужик, не совсем еще старый. Неужели ему конец?
- Я пойду. До завтра.
- Ну, иди. От живого к мертвому. До завтра.
Она проводила его, кутаясь в халатик, который ничего не умел утаить в ней.
Вернуться? Остаться? Чуть было не остался. Нет, будто его кто окликнул, позвал, поторопил даже. Он сбежал по лестнице, выскочил на ночную и днем-то пустынную улицу и сразу натолкнулся глазами на зеленый огонек такси. Кто-то приехал, хлопнула дверца. Удача! Он вскочил в такси, не спрашивая у таксиста разрешения.
- Десятка. В Медведково!
9
Дверь в квартиру была не заперта, а Павел боялся - всю дорогу об этом думал, - что придется звонить, что потревожит Петра Григорьевича. Дверь была не заперта, лишь притворена, яркий свет выбивался из-за двери. Павел вошел. В коридор сразу вышла Лена, остро и хмуро взглянула на него.
- Где пропадали? Он вас спрашивал!
В коридоре стоял какой-то плотный коротконогий мужчина с копной седых в черноту волос. Он по-докторски крепко потирал руки, белый халат был всего лишь накинут на его сильные плечи. Он к чему-то готовился, маленькую взяв себе передышку перед броском туда, в комнату Петра Григорьевича.
- Что с ним? - спросил Павел, подходя к этому человеку в накинутом халате. Он не задал своего вопроса Лене, чтобы не встретиться с ее хмурыми глазами.
Коренастый не ответил, только развел сильные волосатые руки, признаваясь в своем бессилии.
- Он кончается, - шепнули губы Лены. Она шла за Павлом, все всматриваясь в него, виня его.
- Неужели ничего нельзя сделать? - спросил Павел шепотом у врача.
- Он опоздал с операцией года на полтора-два. Да и не уверен, помогла бы операция.
- Помогла бы! - горячо выдохнула Лена.
- Не уверен, не уверен. Саркома...
Павел не знал всего страшного смысла этого слова, но он знал, что это одно из самых страшных на свете слов, возвещающее мучительную смерть, неизбежную, как после укуса гюрзы, если прошло минут пять-шесть, а ты ничего не успел для себя сделать, потому что один, в песках, потому что тебе не добраться ножом до ранки, не располосовать себя, не отсосать яд, и кровь скоро станет в тебе застывать, схватываться, как алебастр.
Отворилась дверь, и в коридор вышел давешний румяный и рослый профессор. Беспечальным было его лицо: привык к страданиям, врут, видно, те, кто утверждает, что врачи чувствительны, они, скорее, профессионально бесчувственны, чтобы каждый день, каждый день - вот так вот.
- Ваш черед, коллега, - поклонился профессор коренастому, дотрагиваясь до него рукой, как бы передал эстафетную палочку.
- Иду! Лена, вы мне нужны. - Коренастый нырнул в комнату больного, откуда вырвался короткий, оборванный, схваченный, зажатый стон.
- Так зачем же тогда все? - спросил Павел у профессора, когда они остались вдвоем.
- Что - все? - профессор взглянул на карманные часы, прикованные к старинной золотой цепочке, и устрашился позднему времени.
- Эти вот заморские лекарства, консилиумы, вы сами? Если саркома, если время для операции упущено, если и операция бы не помогла, так зачем все это?
- Молодой человек, а ведь все очень просто. Наш долг, врачей и родных, близких, сражаться за жизнь больного до конца.
- Не пойму.
- А вы что предлагаете?
- Не пойму. Был сильный человек, умный, дерзкий, гонял на мотоциклах, рисковал, по-всякому рисковал, жил - и вот нагрянула эта саркома. Что ж, это как выстрел в спину, как укус змеи. Чего тянуть?
- Существуют и такие теории, чтобы не тянуть. Я лично за то, чтобы тянуть. Большинство медиков во всем мире разделяют мое мнение. Впрочем, теперь уже скоро. К утру... С рассветом... Вы кто ему?
- Никто.
- Тогда поторопитесь уладить с ним свои дела. Тут уже побывали некоторые. Толпились, как перед спальней отходящего монарха. Кем он, собственно, был, наш высокочтимый Петр Григорьевич? Всего лишь директором магазинчика?! - Профессор, надевая плащ, неумело возился с рукавами. Он повернулся спиной к Павлу, рассчитывая, что тот ему поможет, но тот ему не помог.
- Был?.. Он еще живой!
- Вот видите, еще живой. Еще! Позвольте откланяться.
Снова прорвался из-за двери короткий, схваченный, скомканный стон, не стон, а крик, которому не дали воли. Павел сжался от этого крика, от этого великого усилия человека остаться человеком.
Рыдая, зажимая лицо руками, валко вышла в коридор Тамара Ивановна.
- Идите к нему! Вы ему зачем-то нужны! Господи, все дела, дела! Будь они прокляты!
Пошире отворилась дверь, Лена из глубины комнаты махала Павлу рукой, зовя. Павел толкнул себя в эту дверь, в этот сочащийся лекарствами полумрак. Лампы были зажжены, но их укутали поверх абажуров марлей, и потому в комнате плыл туман, как на рассвете, на берегу широкой реки. А в окне чернела ночь.