- Пойдем поплутаем по переулочкам. Выйдем к улице Казакова, там тихо.
- Без тишины какой же разговор, - согласился старик. Он снял передник, аккуратно сложил его. - А о чем пойдет речь?
Павел не отозвался, он шел на шаг впереди, прокладывая дорогу через привокзальную толпу. Он вспоминал, сколько же дней назад он тоже шел в подобной толпе возле Казанского вокзала? Совсем недавно шел, а показалось, что очень давно. А ведь в таком гоне жить нельзя, когда день - за месяц, сердце лопнет.
- Забыли про свой инфаркт на цветочках-то? - спросил Павел, когда они выбрались из толпы, когда вступили в кривой и грязный привокзальный переулок, который, Павел помнил, был самым коротким проходом к улице Казакова. Да, вон она, эта улица с облупившимся громадным шаром, изображающим глобус, перед входом в институт землеустроителей.
- Не забыл, но помню с благодарностью.
- С благодарностью?
- Так, дорогой вы мой Павел Сергеевич, если бы не этот инфаркт, я бы по малодушию и еще бы с годик с вами проработал, а тогда бы вместе с вами и на скамеечку подсудимых уселся. Такой баланс. Я восхищался вами, не скрою. Красиво работали, но... безоглядно. Есть такой недуг в начальственной среде: вседозволенность. Вы тогда этим недугом как раз и болели. Перед самым инфарктом своим я только по второй вашей резолюции бумажки и визировал. Так дальше работать было невозможно. Но тут повезло: инфаркт свалил. Он и спас.
- Помню, я тогда в автомобильную катастрофу угодил, - сказал Павел. Отделался ушибами. Если следовать вашей теории, то было бы лучше, если бы искалечился. Тоже спасся бы?
- Помню этот случай. Нет, вы тогда уже заступили черту. Подлечили бы и осудили бы.
- А где эта черта проходила, Анатолий Семенович?
- Вот и выбрели мы на тихую улицу Казакова.
- Так как же с чертой?
- Трудноопределимое понятие. Для этого вопроса и отыскали меня?
- Пожалуй.
- Черты, собственно говоря, такой нет. Особенно в торговле. Нарушений не избежать, каким бы умным ты ни был. Или осторожным, если хотите, трусливым. Все равно нарушения будут. Много бестолковщины в самом своде правил, установлений, предписаний. Крестным знаменем себя осенял, подписывая иную бумажку. Но что было делать? Торговля - живое существо, та самая корова, которую надо хлебушком прикармливать перед дойкой. Я это понимал. Но... я себе не брал.
- Брали все ж таки, наверное.
- По пустякам, может быть, не отрицаю. Соблазнялся какой-нибудь рыбкой, колбаской. Заметьте, всегда платил. Самолично шел к кассе и платил. А вообще-то слишком много у нас запретов в торговле. Эти запреты и плодят махинаторов, как это ни парадоксально. Замечали, как по весне ручьи прорывают плотину? Обходят, подныривают. Я бы упразднил сто параграфов из ста двадцати, я бы ввел - умная штука - бригадный подряд и в торговле. Коллектив магазина отчитывается выручкой, планом, а внутри себя - друг перед другом. Есть опасность, что в одном магазине разбогатеют, а в другом прогорят? Разбогатеют, но за хорошую работу. Прогорят, но не проворуются. Психология может пострадать, частнособственнические инстинкты расцветут? Простите, но уже расцвели. И особнячки возводят, и мебель красного дерева скупают, и автомобилями чванятся. Моя дочь, к примеру, на моем "Запорожце" стыдится в гости ездить. Мыльница, говорит. Но ведь колеса-то вращаются, свою функцию выполняют. Стыдится она, что я торгую цветами. Слишком мелкий, видимо, бизнес. Но я не краду. Поглядите, во что руки превратились. Гордиться бы ей надо было отцовскими руками. Замечу, деньги, которые я выручаю за розы, у меня берет. Ваши сорок рубликов к ней перекочуют, к дочке.
- Вернемся к моей черте, - сказал Павел.
- Говорю, нет черты. Скорее, это зона опасности, минное поле. Шаг сделали - обошлось, второй ступили - проехало. Третий, четвертый. Да минное ли это поле? И зашагали? И тут-то и подорвались.
- Но почему, почему я полез на это поле?
- Меня спрашиваете? Верно, почему?
- Убей, не пойму, когда и с чего началось.
- Верю. Так я же говорю: вседозволенность - болезнь, а болезнь подкрадывается к нам. Ваш случай не из сложных, Павел Сергеевич. Молодой, обаятельный, общительный. Даже фамилия у вас какая-то приятная - Шорохов.
- Ваша и того приятнее.
- А внешность? Повезло мне со внешностью. А вы везде зван, всем приятен. Наши женщины, помню, столбенели, когда вы проходили мимо. Проносились. Пролетали. Вас несло тогда. К благоразумным советам не прислушивались. Собутыльников приравняли к друзьям.
- Анатолий Семенович, вы помните Петра Григорьевича Котова?
- Как же, как же. Я с ним даже работал вместе. Но он из кочевников, а я за тридцать лет лишь два магазина поменял. Интересный человек, сильный человек. На чем-то он сломался, в молодые еще годы. Он ведь инженер по образованию. Сломался на чем-то, но на чем, не знаю. Замкнутый человек. Он тоже по минному полю ходит, но в отличие от вас, Павел Сергеевич, с миноискателем. С ним бы я инфаркт не нажил.
- Он вчера на другое поле попал, на Долгопрудное кладбище.
- Помер?! Котов?! Могучий же был человек! Инфаркт?
- Саркома.
- А, изъел себя! Так, так. А то еще на мотоцикле гонял, будто смерть ему была нужна. Так, так. А я вот жив, цветочки развожу.
- Анатолий Семенович, а помните вы Бориса Дмитриевича Миронова, Митрича, Колобка?
- Тоже помер?! - не сумел скрыть радости старик. - Туда ему и дорога!
- Нет, не помер. Напротив, процветает, бодр и весел.
- Тогда - назад, назад, беру свои слова назад. Вы их и не слышали, сорвались, отвык с людьми беседы вести, с цветами-то я говорю, что вздумается. Да, серьезный мужчина. Колобком звали. Помню, помню.
- Он там и у нас в гастрономе крутился. Зачем?
- Ну-у-у, Павел Сергеевич, дела давно минувших дней. А вы его самого спросите.
- Спрашивал.
- Вы от него ко мне?
- От него.
- Все же не дают, значит, вам покою дела давно минувших дней? Суд же был, все там выяснилось.
- Не все.
- Правда ваша, не все. Я на суде не был, реабилитировался тогда по поводу инфаркта, даже и свидетелем меня не стали вызывать. Но я за процессом следил, подробности мне докладывали. Как водится, это уж как водится, когда торгашей судят, весь клубок суду не распутать.
- А если мы, сами торгаши, захотели бы распутать?
- Тогда вы бравадой занимались. Вседозволенность, недуг тот, еще сидел в вас.
- Вылечился я от него.
- Вижу. Полагаю, что вылечились или, еще точней, вылечиваетесь, проходите реабилитацию. Нет, Павел Сергеевич, а вот про Митрича я вам никакой информации дать не смогу. Колобок, одним словом. Да и что я знаю? Цветовод - не счетовод. Устроились? Работаете?
- Устраиваюсь.
- На минное поле теперь - ни-ни-ни?
- Кабы знать, где тебя мины ждут.
- А все же, все же, если и от вседозволенности излечились, то мин на пути будет у вас поменьше.
- Далось вам это слово. Какое-то философское понятие.
- Заметил, все садовники в философию ударяются. Или прожекты строят, как я, к примеру, прожектерством занялся по поводу переустройства нашей торговли. Цветы молчат, кивают, одобряют. - Анатолий Семенович протянул ведро с розами Павлу. - А ведерко я вам дарю как оптовому покупателю. И еще в придачу совет... Павел Сергеевич, да ну его, Митрича! - Старик отдал Павлу ведро, поклонился ему. - Понадобятся цветочки - буду рад услужить. - Он повернулся, накренил свое костистое тело, заспешил куда-то по своим делам.
А Павел с ведром роз в руке побрел прямо, свернул влево, еще разок свернул и вышел - тут все места были хожены-перехожены - к дому парусом, где жила Лена, где было его временное пристанище. Лучше было не придумать место для этих роз, чем комната, где спала сейчас Лена. Она проснется, а на полу в ведре розы. И она улыбнется им, обрадуется, просветлеет ее строгое, в печали лицо.
Войдя в подъезд дома, Павел уверенно нажал на три кнопки - на двойку, пятерку и семерку. Он и дверь в коридор отомкнул уверенно, смело отпер дверь квартиры. Эту уверенность, смелость внушили ему розы. Мысль подарить целое ведро роз Лене была счастливой мыслью. Не таясь он вошел в ее комнату. Лена спала, откинув простыню: ей было жарко. Павел увидел ее нагой, прекрасной, как прекрасна нагота молодой женщины, чуть только изведавшей любви. Немыслимо было догадаться, когда Лена была в одежде, что так пленительны ее бедра, что такая совершенная у нее грудь, грудь женщины, но и девушки.