Петр Григорьевич смотрел на Павла, из-под век мерцал его уходящий взгляд.
— Тетрадь… — произнес он невнятно, едва угадывалось слово. Лена… — позвал он беззвучно.
Она услышала, подбежала, наклонилась. Петр Григорьевич едва приметно шевельнул плечом, но она догадалась, подсунула руку под подушки, извлекла оттуда толстую, потрепанную школьную тетрадь в клеенчатом переплете.
— Возьми… Ты поймешь… — Петр Григорьевич еще какое-то сказал слово, но уж совсем невнятно для Павла.
— Он сказал: «расшифруй», — перевела Лена и передала тетрадь Павлу, вслушиваясь в шепот-бормотание умирающего. — Он сказал: «никому…» Он велит вам наклониться к нему, хочет что-то сказать только вам.
Павел наклонился, а Лена отошла к окну.
Зашевелились губы Петра Григорьевича, невнятное дуновение слов коснулось Павла:
— Сына жаль… Жену… Деньги ничего не решают… Обман… — Он устал, смертельно устал, он отпускал себя. Он сказал напоследок, но Павел не сумел понять, что. Короткое что-то: «Будь… Бить…» Павел не понял. Но он понял, что сейчас все оборвется, кончится человеческая жизнь. Вот сейчас! Он громко позвал:
— Тамара!
Она вбежала, наклонилась, оседая на пол.
— Петенька!
Кажется, он ей успел улыбнуться, в улыбке дрогнули его измученные губы.
Пряча тетрадь под пиджак, Павел помнил, что ее надо спрятать, он вышел в коридор. Там курил коренастый доктор в небрежно накинутом на плечи халате. Вместе с Павлом из комнаты в коридор вырвалось громкое рыдание женщины.
— Вот и все, — сказал доктор, старательно, медленно гася сигарету о край пепельницы, которую держал в волосатых сильных руках.
— А вы говорили, что ночь пройдет спокойно, — ненавидя этого волосатого человека, его спокойствие, сказал Павел.
— Так легче уходить, — сказал врач.
— Вам?!
— Ему. Да не цепляйтесь вы. Лучше пойдите и что-нибудь выпейте, если он был вам дорог.
Доктор кончил крутить окурок, поставил пепельницу на полку, построжал, все же одернул на себе халат и вошел в комнату к Петру Григорьевичу, чтобы установить факт его смерти.
Павел остался в коридоре один. Теперь он мог понадежнее спрятать тетрадь Петра Григорьевича. Он знал, обучен был, и на воле и в неволе, что если велят прятать, то надо делать это незамедлительно. Павел быстро вошел в комнату, где стоял мотоцикл, этот вот осиротевший тигр, которого теперь продадут, сунут в чужие руки и который, кажется, уже догадался о своей печальной участи, сам переставая быть живым, остро запахнув мертвым бензином, мертвой смазкой. Павел добыл из-под койки свой чемоданчик, раскрыл его и положил под пачки десяток, под скомканное грязное белье и еще какое-то свое барахлишко только что завещанную ему клеенчатую тетрадь. Что в ней? Что предстояло ему расшифровать? Павел захлопнул чемоданчик, закрыл на ключи, затолкал чемоданчик поглубже под койку. Верно, не худо бы было выпить. Он пошел на кухню, спеша проскочить мимо комнаты, где лежал покойник и где рыдала вдова.
Коренастый был уже на кухне и как раз держал в руках бутылку французского коньяка, ту самую, початую вчера Павлом. Только вчера? Ну, позавчера — уже начинался в окне рассвет нового дня. Да, только позавчера он вернулся в Москву, появился в этом доме. Не поверилось, хотя твердо знал, что так оно и есть, не поверил самому себе, что с позавчерашнего лишь дня пошел отсчет его новой московской жизни. Недели, долгие недели вместились в это короткое время, могли бы вместиться. Человек умер. Он сына повидал. Он сошелся с женщиной. Страшное, главное, смутное — вот чем полнился этот короткий срок его бытия здесь.
— Выпейте. — Доктор протягивал Павлу рюмку. — За него. Не чокаясь.
Они выпили.
— И мне, и я с вами. — В дверях стоял Митрич, вкатился колобком, незаметно, бесшумно. — Прослышал, примчался. Горе-то какое! Какой человек ценный ушел! — Он раздобыл в шкафу рюмку — знал, что где тут находится, мягко отобрал у доктора бутылку, мол, близким здесь пришла пора распоряжаться, налил сперва Павлу, потом себе, а уж потом врачу, который, если бы спас, был бы на первом месте, а уж если не спас…