— Поехали! Вот тут яблочки. Пастила. Прошу! Помянем! Петра… Великого…
Снова выпили.
— Мне пора, — заторопился доктор. — Все формальности соблюдены, справку я вам завтра подошлю. Полагаю, вскрытие не понадобится.
— Сколько с нас? — потянул из кармана бумажник Митрич.
— Я имел дело с Тамарой Ивановной.
— Это все едино.
— Завтра, завтра, — вдруг смутился доктор, глянув на Павла, в насторожившиеся его глаза. Не понял доктор, что Павел не о нем сейчас думал, не о гонораре его за проигранное сражение, а думал о Митриче, об этом кругленьком человеке, который так по-хозяйски вел себя здесь, прикатив, не дожидаясь утра, едва узнал, что Петр Григорьевич умирает.
— Ну, завтра так завтра. — Митрич пошел провожать доктора и там, в коридоре, видимо, все же всучил ему положенный гонорар. Павел услышал, как доктор благодарил Митрича, а Митрич благодарил доктора, как доктор счел нужным что-то там объяснять, а Митрич счел нужным его утешить.
— Все мы смертны…
— Именно, именно…
Хлопнула дверь. Всё! Вот только сейчас дошло до сознания Павла, что он присутствовал при смерти человека.
Вернулся Митрич, присеменил совсем близко к Павлу, зорко заглянул в глаза. Оказывается, мог он вот так устойчиво глядеть, не блуждая взором.
— Ты прощался с ним? Он что-нибудь тебе сказал?
— «Сына жаль… Жену…»
— И все?
— Мало этого?
— И все?
— Все. — Павел чувствовал: отведи он глаза, и Митрич ему не поверит, но смотреть вот так, глаза в глаза, оказалось трудным делом.
— Эх, опоздал я! — посетовал Митрич.
— Дела у тебя с ним были? — спросил Павел. — Вы вроде разными дорожками бегали.
— Какие дела?! — Наконец-то сдвинулись, заблуждали по комнате глазки Митрича, затуманились, стерлись, а ведь только что буравили. — Какие еще дела?! Добрый товарищ умер! Ценный, ценнейший человек! С кем теперь посоветуешься? С тобой? Как там, сладилось у вас? — Митрич хмыкнул. — До вечера ждал, что позвонишь. Недосуг было? Сладкая женщина. От сердца оторвал. Ну, ну, работайте. Заявление подбрось. — Беспокойство не покидало Митрича, глазки его и раз и другой обшарили стены кухни, будто выспрашивали и стены. — Кто ему глаза закрыл?
— Тамара… Лена… Доктор этот… Меня там уже не было. Митрич, надо бы его сына вызвать из армии.
— Сделаем, сделаем. Ты побудь тут, чаек поставь, а я к вдове. — И убежал, укатился, заранее пригорюнив лицо.
Павел взялся было за бутылку, но она оказалась пустой. Он подошел к окну, закурил. За окном занимался жаркий, погожий день. Солнце двигалось за грядой домов, его не было видно за стенами, только вспыхивали стекла. Казалось, пожар перебрасывается от дома к дому, от длинных этих, протяжных зданий с бесконечным множеством окон. За каждым — жизнь. А вот за окном Петра Григорьевича — смерть. Нет человека, сгинул человек. Очень одинокий это был человек, если последнюю свою волю он доверил даже не жене и даже не сыну, а ему, Павлу Шорохову, с которым не виделся целых пять лет, который мог ведь и опоздать дня на два, на три с возвращением. Они и друзьями-то не были. Их связывала своего рода приязнь, какие-то общие дела, ну, доверие. Приязнь? Что это такое? Общие дела? Позади дела. Доверие? А это с чем едят? Все было зыбким в их отношениях, зависело от случая, от того, как на что поглядеть. На суде Павел не назвал Петра Григорьевича — это что, залог доверия? Когда сидел, Петр Григорьевич помогал его сыну, через сестру и ему помогал — а это что, плата за молчание или участие, доказательство дружбы? В зыбком мире они жили, в странном каком-то, к которому часто не подходили и обычные слова, а особенно такие высокие, как — доверие, дружба, приязнь. Вот, оказывается, Митрич, Колобок этот, был другом Петру Григорьевичу. Не похож Колобок на друга, рыбки ему друзья. И дел раньше у них общих не было. Но ведь прошло пять лет.
— Павел, вы меня не проводите? — В дверях стояла Лена, уже в плаще, в косынке, озябшая какая-то. — Меня качает, — призналась она. — Мне бы хоть часа три поспать.
— Провожу. — Павел пошел от окна к Лене, а когда поравнялся с ней, она шепнула:
— Прихватите тетрадь. Круглый все допытывается у Тамары, что Петр Григорьевич сказал да нет ли каких записей.
— А я поеду посплю к своему приятелю, к Костику, — громко сказал Лене Павел, потому что в коридор из комнаты Петра Григорьевича выкатился Митрич. — Митрич, ты здесь остаешься?
— Обязан. Должен. Тамара просила. Сейчас понаедут, набегут плакальщики, а кому-то ведь надо печальными хлопотами заняться. Правильно, езжай, отсыпайся. Зачем к Костику? Или у тебя рядом с работой квартиры нет? Митрич хмыкнул. — Ужель не пустит компаньона? Кланяйся Веруше, поздравь…