— После армии чем собираешься заняться? — спросил у Саши Павел.
— Еще не решил.
— Пойдет в институт! — горячо сказала Тамара Ивановна, будто споря.
— В какой, мама?
— А в такой, где получишь хорошую профессию. Это уж твоя забота.
— А мы поможем, поможем! — подхватил Митрич.
— Зачем, мама, зачем мне ваш институт?
— Как это?!
— Сколько я буду получать, когда я его кончу? Сто двадцать?
— Так, так, так! — заинтересовался Митрич. — По стопам отца, может быть, хочешь пойти?
— Нет, те же сто двадцать, ну, двести, если не красть.
— Ну, это грубо! — сказал Митрич. — Мы, знаешь ли, головой работаем. Государство от нас получает все сполна, до копеечки.
— Рад за вас, если вы такие хорошие, — улыбнулся парень. — А я буду телевизоры чинить, радиоприемники, мерекаю немного в этом деле, дружки, если надо, подучат, курсы там какие-нибудь кончу. Это в свободное время, в дневные часы.
— А в вечерние? — поинтересовался Павел.
— Буду стучать на барабане, на тарелочках. Я — ударник. — И Саша, забывшись, легонько простучал пальцами по крышке гроба, но тотчас отдернул руку.
— Он и в армии в оркестре служит, — сказала Тамара Ивановна. — Конечно, и это профессия, но там избаловаться можно.
— Везде избаловаться можно, — глянув на Павла, улыбнулся Саша. Он вообще был улыбчивый, и он был спокойный, миролюбивый, он возражал, не горячась. Похоже было, что он давно все для себя решил. И похоже было, что он ни в грош не ставил советы матери да и этого Митрича. Наверное, внимательно и улыбчиво выслушивая отца, он и с его мнением ничуть не считался. Своей мудростью жил паренек, улыбчивый, невозмутимый, иногда чуть-чуть ироничный. Новой чеканки поколение. Они свое возьмут, но без риска. Учиться? А зачем? На починке телевизоров, кончив какие-нибудь краткосрочные курсы, можно иметь много больше, чем имеет опытный инженер. А для души, да и для денег, снова для денег, — работа в каком-нибудь ансамбле, которых нынче столько, что даже в Кара-Кале один обосновался. Кричат, приплясывают, вихляя, безголосые, кудлатые, победоносные.
— Но музыке тоже надо учиться, — сказал Павел. — Годы и годы.
— Можно и так, а можно и сразу. Смотря какая музыка. Теперь у нас другая музыка.
— У нас, это у кого же, у молодых? — спросил Павел.
— Да, Павел Сергеевич. Даже вам нас уже не понять. А вы еще не совсем старый.
— Все же не совсем? — улыбнулся Павел, невольно перенимая эту спокойную улыбку.
— Не совсем, — улыбнулся Саша, благожелательный, разве чуть-чуть ироничный.
— Что говорить, неглупых ребятишек мы слепили, — сказал Митрич. Молодость пройдет — возьмутся за ум. Время еще для них не подоспело. А ум есть и спокойствие есть. Ценное качество — спокойствие. Стал замечать: умная у нас подрастает молодежь, спокойная. Не все, конечно, некоторые. На них и надежда. Что ж, барабань, Сашенька, барабань, чини свои ящики, чини. А надоест, вспомни, что был у твоего отца верный друг — Борис Дмитриевич Миронов. Александр Котов, сын Петра Котова. Это звучит. Поможем!
Так они ехали, сидя в похоронном автобусе, так разговаривали. Пресеклась жизнь, продолжалась жизнь. Того ли хотел для сына отец, иного ли, теперь уже неважно, он уже ничего не может теперь поделать. Он мучился, умирая. Не только от боли. «Жаль сына… Жаль жену…» Он платил, расплачивался за всю свою жизнь этой предсмертной мукой.
Хоронили Петра Котова на Долгопрудном кладбище. Оно было за чертой Москвы, из недавних. Здесь еще не тесно было. Здесь можно было предать земле тело, а не всего лишь пепел от тела. Петр Григорьевич по старинке хотел лежать в земле, это была его воля, высказанная жене незадолго до смерти. Больше ни о чем он для себя не попросил. Больше никаких напутствий, никаких пожеланий. Как ни выпытывал Митрич, никаких пожеланий, никаких поручений. Хоть записочки какой-нибудь после него не осталось ли? Ничего.