— Ну, ну, оглядывайся, оценивай, — услышал Павел за спиной. — Но только не завидуй. Все бы отдал, чтобы змееловом стать. Откуда шрамы на руках? Урки?
— Нет. — Павел вернулся к тахте, поставил на столик у изголовья бутылку, две рюмки, налил себе, налил Петру Григорьевичу.
— Молодец, смекалка с тобой. Хоть и нельзя мне пить, а рюмку наполнить надо. Больные народ обидчивый, мнительный. Молодец, спасибо. Так откуда шрамы? Ну и резанули. Без пощады.
— Здесь сам резанул. Укус фаланги, майской, тут медлить нельзя. Полоснул, отсосал. А в палец гюрза укусила. Когда только начинал. Спасибо Бабаш рядом оказался. Рванул ножом по пальцу, спас.
— Что за Бабаш?
— Директор змеепитомника. Это по должности.
— А не по должности?
— Удивительный человек.
— Понял, ясно объясняешь. Ну, пей, терпежу нет. Поехали! — Петр Григорьевич выпростал из-под простыни, которую до того придерживал у подбородка, руку, исхудалую, не свою будто, пожелтевшими пальцами нежно обхватил рюмку, приподнял. — Будь! С возвращением!
Павел выпил.
— Повтори!
Павел налил и снова выпил. Коньяк был маслянистый, легко проглатывался, незнакомым и пустяковым показался напитком. Отвык от этой французской дребедени. Про это и сказал, облегченно вздохнув:
— Пустяковый все ж таки напиток. Легковатый.
— Вот, вот, в этом и смысл. Полегчало? А то, смотрю, испугался за меня. Ничего, выпрыгну. Как думаешь?
— Вам ли не выпрыгнуть.
— Верю, что веришь. Попробую, попытаюсь. Мне, знаешь ли, лекарства из Швеции, из Югославии самолетами доставляют. Неужели во всем мире нет лекарства, чтобы с моей грыжей не совладало? Достану! Куплю!
Вошла сестра, неся на тарелке крошечную дольку дыни, аромат которой, как тонким лезвием, прорезал воздух, лекарственное это удушье, и посулил надежду.
— Вот оно — чудо! — У Петра Григорьевича затряслись пальцы, когда брал дыню. — Поправлюсь, уеду в твою Кара-Калу! Не шутя говорю, уеду. Тишина, такие дыни…
— Вот еще помидоры. — Павел торопливо открыл чемодан, вынул, поднял на ладони громадный помидор, сразу же тоже заявивший себя терпким, сильным, на земле и солнце настоянным запахом.
— Можно, Лена?! — взмолился Петр Григорьевич. — Вот оно — чудо!
— Вам все можно, — сухо сказала сестра и унесла помидор.
— И верно, отчего нельзя, если душа просит. С душой надо советоваться медикам, вглядеться больному в душу, а тогда уж лечить. — Петр Григорьевич руку вскинул, когда произносил эти слова, веруя произносил. Но тут же сам себя и опроверг, усмешливо покривив губы: — Да только где она, эта душа, где? Как ее ухватить, Паша? Ты свою нащупал, беседуешь с ней?
— Нет.
— Ты какой приехал? Злой? Смирный? Счеты будешь сводить? Или простил? Меня простил?
— У меня к вам претензий нет.
— Ну-ну. Должны быть. Ты загремел, а я даже в свидетелях не побывал. Должны быть. Да какой спрос с больного! Верно, какой с меня спрос? Но я тебе помогу, Паша. Деньгами…
— Деньги у меня есть на первое время.
— Будешь жить пока у меня. В комнате сына. Он в армии. Там, правда, мой мотоцикл стоит. Отодвинешь его к стеночке. Да, вот так, отдал сына в армию, не стал ходы искать. Может, чему и обучит эта армия, пока отец болеет. В отца сын. А когда сын в такого отца, как я, отцу болеть нельзя. Что там, в Афганистане, ты ведь из тех мест?
— Кара-Кала на иранской границе. Там, как обычно, пограничники.
— Трудная служба? Жара, змеи вот. Еще зашлют парня в твою Кара-Калу.
— А сами собрались туда ехать.
— Я — другое. Мне — доживать. Ладно, хватит обо мне. Когда сына собираешься наведать?
— Мне отписано, чтобы исчез из его жизни.
— Гляди! Какая бабеночка была робкая, уютная. Ох, бабы!
— Она вышла за другого.
— Знаю. Ох, бабы, бабы! Из нашего профсоюза паренек, но какой-то никакой. Этот бы ножом себя по руке не полоснул, а уж в змееловы бы и подавно не сунулся.
— На сына все же взгляну. Хоть издали.
— Учти, сыну твоему помогали.
— Кто?
— Неважно. А она брала. Регулярно. Учти.
— Мне сестра посылала посылки все четыре года. Щедрые посылки. С ее-то зарплатой. Вы?
— Правильно, что помогала. Сестра, родная кровь.
— А ей помогали вы, так?
— Неважно, неважно, Паша. Мой тебе совет: встанешь на ноги, отбери сына.
— Думал об этом.
— Ты за эти пять лет, наверное, обо всем подумал. Сейчас здесь придется передумывать. Жизнь не обдумаешь. Человек предполагает, а бог располагает. Выпей-ка еще, и я с тобой… мысленно. Лена, где тот помидор? Тащи угощение!