Митрич возился со своими аквариумами. Крошечным садком он осторожненько вылавливал крошечных рыбешек, любовно недолго рассматривал, вновь опускал в воду. Осторожный, заботливый, чудаковатый, прежде всего чудаковатый.
— Явился?! — увидел он Павла. — А Вера твоя у меня в кабинете слезьми изошла. Товар получен, а напарника нет. Марш, сударь мой, дорогуша ты моя, на работу.
— Погоди командовать. У меня к тебе два-три вопросика.
— Спрашивай. Но не здесь же, не в торговом зале. — Митрич быстро засеменил к проходу между прилавками, округло маня рукой за собой Павла.
Они вошли в кабинетик с аквариумами, где в углу притулилась безутешная Вера. Увидев Павла, она вскочила, бросилась было к нему. Он отстранился. Да она и сама поняла, что об него сейчас можно обжечься, сама отстранилась.
— Миленький, что с тобой?
— Веруша, ты выйди, нам надо потолковать, — округло повел рукой, указывая на дверь, Митрич. Вера поспешно вышла, кося испуганные глаза на Павла. — Ну? — обернулся к Павлу Митрич. — Я так думаю, обиделся ты на меня вчера. Прости, коли так. Виноват, подвыпил. Признаю, виноват. Нельзя мне пить, не в моем это характере.
— Скажи, Митрич, как ты получаешь товар?
— Дефицит этот, что ли? Мир не без добрых людей.
— Не дефицит, а левый товар, просто товар, но левый?
— Ну и вопрос!‥ — Митрич задумался, разглядывая своих рыбок. — Это, что же, наш покойничек успел тебе что-то перед смертью шепнуть?
— Я сам себе шепнул. Не забудь, я был директором гастронома.
— Это мы помним. Восемь лет за деятельность свою получил. И это мы помним. Между прочим, а у меня ни одной судимости.
— В том-то и дело, в том-то и дело. Я так думаю, других подставляешь.
— Он шепнул тебе? Успел! А дефицит я на дефицит меняю. Вот пригнали сегодня в твой павильон пятнадцать ящиков абрикосов, а с меня за это попросят пяток баночек икорки. Я у них за деньги, они у меня за деньги. Весь навар, что редок товар. Шел бы, торговал бы, твой переулок, наверное, абрикосовым духом пропах. Покупатель слизнет за минуту. Делись с Веруней, что ухватите, мне от вас ничего не нужно.
Приотворилась дверь, заглянула Вера, услышав свое имя, жалобно позвала:
— Пашенька, пойдем!
— Притвори дверь, — сухо сказал Митрич. — Гляжу, мудрит твой Пашенька. — Он прикрикнул: — И не подслушивай! Иди к товару, не гноить же его! Ну, еще какие будут вопросы?
— Вопрос задан.
— Так и ответ выдан.
— Дефицит — это прикрытие, Борис Дмитриевич. Суть — в левом товаре, в неучтенном.
— Я так тебе скажу, Павел. — Митрич близко подошел, доверительно заглянул Павлу в глаза, устойчиво удерживая зрачки. — Когда человек болен, когда помирать пришла пора, тогда он невесть что может заподозрить. Мнительность эта от болезни. Но ведь ты не болен, ты еще молодой, сильный, тебе еще жить. Зачем же тебе всякая мнительность? Работай, получай прибыль, живи.
— А потом опять посадят, а ты опять без судимости. Я позабыл, но вспомню, что ты там делал у меня в гастрономе. Помню, ты там у нас крутился, закатывался к нам. Я тогда не обращал на тебя внимания. Жаль, что не обращал.
— Тут ты прав, Паша. На человека, какой ни на есть, всегда надо обращать внимание. Да, делаю вывод: нашептал тебе что-то наш Петр Григорьевич. Здоров был — не болтал. Это его болезнь расслабила. Он давно стал мне подозрителен. Как начал болеть, худеть. Нельзя с больными людьми дела делать. Что ж, увольняешься или еще подумаешь?
— Увольняюсь.
— А куда пойдешь? С такими вопросами тебя нигде у нас не примут.
— Вы да ваши — это еще не вся Москва.
— Это так, вот тут ты прав. Желаю удачи. И слезно прошу, ради тебя прошу: не береди ты душу чужими вопросами. Они умерли, мы их вчера вместе хоронили. Умер человек, с ним всё и ушло. А тебе жить.
Павел шагнул за порог, прихлопнул дверь.
Во дворе его ждала Вера. Она быстро подошла к нему. Она успела подсушить глаза, укрыть лицо молодым гримом.
— Черт с ними, с абрикосами, Паша, пошли ко мне. — Но пока она произносила эти слова, зазывные и зазывным голосом, тем голосом, который если и лгал, то лгал лишь отчасти, была в нем и искренняя нота, женская, ждущая, пока она подходила к нему, распрямившаяся, напрягшаяся, она поняла, что он не пойдет с ней, что его не удержать. Вера остановилась. Но надежда ее еще не покинула. Да и нельзя было ей так позорно отступать.
— Ты остынь, ты поостынь, Паша, после поговорим, — сказала она и вот теперь повернулась и быстро пошла от него, гордо вскинув голову.
Она — в одну сторону, он — в другую. И опять Павел припустил бегом, хотя не было на этой улице троллейбуса, за которым нужно было гнаться. Гон этот в нем жил. Он знал, куда путь держит, и он спешил. Вот только сейчас подумал о человеке и сразу — бегом к нему.