— Позвольте, позвольте, позвольте! — адвокат ошалело мотнул головой. — Ничего не понимаю.
— А что здесь понимать, все пороги пообивала, а управу найти на него не могу. И все Дурдаков, чтоб ему пусто было! А ты не бойся, за нами не пропадет. Настя аккурат свинью забить собирается… А уж отравой мы людей не поим. Чистенькую, с магазину берем.
— Давайте разберемся, гражданка…
— Давыдова, — поспешно подсказала старушка.
— Короче, гражданка Давыдова, кто такой Дурдаков?
— Зампредседателя поссовета.
— Понятно. Жалуетесь на кого?
— Ясное дело, на Кузьму Харитонова. Сосед моей Насти будет. И за что такое наказание господне…
— Суть жалобы?
— На том кособочке я две груши и четыре куста смородины…
— Какой ущерб нанес вам Харитонов?
— Отъял самовольно и без зазрения всякой совести, потому что Дурдаков…
— Что отъял?
— Полторы сотки ее, Настькиного, участка.
Шеманский, поправив манжет рубашки, в котором сверкнул алым светом камень, вежливо сказал:
— За ваше дело, матушка, я, к сожалению, взяться не могу, так как завтра возвращаюсь в Москву. Билет в кармане.
— Может, погодишь? За нами не пропадет… Хошь деньгами, хошь натурой, сало там… — Старушка с мольбой смотрела на адвоката.
— Увы, моя жизнь расписана по часам. Себе не принадлежу, — горестно вздохнул Шеманский. — Здесь тоже есть прекрасные адвокаты, молодые, энергичные. Почему бы вам не обратиться к их помощи?
— Пустое, — безнадежно отмахнулась Давыдова. — Кузька враз их охмурит, как Дурдакова. Самогончик, поди, ведрами варит…
— Простите, у нас, с вашего позволения, конфиданс — Защитник, подхватив Чижака, увлек его подальше от надоедливой старушки.
Давыдова, сокрушаясь и охая, побрела по коридору в поисках собеседника. Ей позарез нужно было с кем-нибудь поговорить. У открытой двери стоял, прислонившись к косяку, Геннадий Васильевич Седых. Он молча курил, выпуская дым на улицу и задумчиво глядя на редкий затихающий дождичек.
Дарья Александровна тихо остановилась рядом. Геннадий Васильевич вопросительно посмотрел на нее.
— Гляди, как обернулось, — хихикнула она, не зная, как завязать разговор. — Подкидыш-то не родной, оказывается. Арестант то есть. Расскажу — не поверят…
Седых строго посмотрел на нее:
— А ты, Александровна, прикуси язык. — И, подумав, добавил: — Помелом своим разнесешь, а тут судьба человека.
— Не боись, — обиделась старушка, — понимаю.
Они посторонились, освобождая дорогу Холодайкину, в длинном, до пят, сером плаще с капюшоном. Врио прокурора, стряхивая с себя воду, задержался возле Седых:
— Каким ветром, Геннадий Васильевич?
— Так, по пути, — неопределенно ответил тот.
— А-а… Вера Петровна как?
— Нормально.
— Кланяйся. Пусть бережет себя.
— Спасибо.
— Приговор не зачитывали?
— Вроде бы нет…
Холодайкин хотел было еще что-то спросить, но раздумал и прошел в здание.
Потом в помещение суда торопливо прошли родители Зины Эповой и с ними Иван Никанорович Азаров. Он выглядел еще более постаревшим.
Зина отвела своего отца в сторону и стала ему выговаривать что-то злым шепотом.
Петр Григорьевич сконфуженно пожимал плечами и оправдывался:
— Не знал я, Зиночка, что они так это всерьез воспримут… А потом, с меня слово взяли, чтобы все как есть сказал… — Эпов сокрушенно почесал затылок: — Эх, глупая моя голова…
— Теперь его засудят, — всхлипнула Зина.
— Бог не выдаст, свинья не съест, — сказал Эпов. — Ну, виноват я, виноват… Ты уж не растравляй мне сердце. Пошли к вашим. И вытри глаза.
Они подошли к змееловам.
— Что Мария Тимофеевна? — тревожно спросила Анна Ивановна у Азарова-старшего.
— Лежит. Все сюда хотела. — Азаров грустно покачал головой. — Незачем. Отпустят Степу — и так встретятся. А нет… — Старик замолчал, еще больше ссутулясь.
— Каков? — Петр Григорьевич Эпов зло кивнул в сторону Клинычева, сидевшего в одиночестве в пустом зале. — Ужом прикидывался, а укусил, как змея…
— Это точно, — подхватила Клавдия Тимофеевна.
Ожидание было тягостным. И чтобы как-то развеять тяжелую атмосферу, Веня начал рассказывать:
— Между прочим, Петр Григорьевич, в Душанбе произошел любопытный случай. Одна гражданка подружилась с ужом. Он заполз к ней через щель в полу. Молоком кормила, разной другой пищей. Эта женщина часто и надолго уезжала. Кажется, геологом была. И когда возвращалась из экспедиции, уж тут как тут. — Заметив, что Эповы проявили интерес к его рассказу, Чижак продолжал оживленнее: — Понимаете, даже скучал. Женщина так привязалась к своему ужу, что разрешила ему спать на одеяле. Короче, так они подружились, что она его в сумочке на работу носила, ходила с ним в кино, в гости. — Анна Ивановна строго посмотрела на Чижака: не завирайся, мол; Веня, перехватив ее взгляд, смутился. — То есть на работу носила другая женщина и другого ужа… А этот, значит, был у нее в доме, как бы вроде собачки или кошки. Однажды к женщине пришел ее друг, биолог. И что вы думаете? Это был не уж, а гюрза. Очень ядовитая змея.
— Да ну! — воскликнула Клавдия Тимофеевна.
— Я нечто подобное читал, — подтвердил Шеманский. — Кажется, в «Неделе».
— Но самое главное, — закончил Вениамин, — когда эта женщина забила дырку в полу, чтобы гюрза не могла к ней проникнуть снова, бедная змея умерла от тоски. Нашли под полом.
— М-да, — задумчиво произнес Эпов. — Гады, они, выходит, лучше иных людей оказываются…
— Наверное, волки говорят: «Люпус люпини гомо эст», — усмехнулся адвокат.
— Как это понимать? — спросил Петр Григорьевич.
— «Волк волку — человек», — пояснил Шеманский.
— Ага, — поразмыслив, кивнул Эпов. — Ругательно, значит. Да, уж волк волку плохого не сделает. А некоторым людям дай только волю — готовы ближнего…
— Прямо уж все и такие, — возразила ему Клавдия Тимофеевна.
— Некоторые, говорю, — сказал Эпов.
— Несовершенность человека всегда волновала лучшие умы всех времен и народов, — назидательно заметил Шеманский. — Нам дано очень много, но мы с себя спрашиваем слишком мало. В этом и состоит парадокс сознания. Потеряв биологические рамки, мы еще не научились побеждать свои страсти.
— А как это можно победить страсть? — спросил Чижак. — Без любви, например, нельзя.
— Страсти нужны, конечно, но в пределах разумного, мой увлекающийся друг, — поднял палец адвокат. — В пределах гласных и негласных законов человеческого общения. Гармония — наша светлая мечта. Иначе — апокалипсис, а конкретнее — молекулярный, а может быть, даже атомный распад всего живого и неживого, с такими трудами созданного старушкой Геей. — Он повернулся к Эпову: — То есть Землей.
— А что ей сделается? Она, сердешная, сколько на своем веку терпела! Вытерпит и нас с тобой… — Петр Григорьевич некоторое время помолчал и убежденно добавил: — Она все выдержит.
37
Уже целый час судьи не могли прийти к единому мнению. Совещательная комнатка с маленьким круглым столом посередине и с подслеповатым окошком, совершенно изолированная от мира толстыми стенами, была вся наполнена дымом.
Судья Паутов достал из коробки очередную папиросу и ловко зажег спичку, зажатую между пальцами этой же руки.
Заседательница Рехина демонстративно подошла к окну и открыла форточку.
— Афанасий Матвеевич, я все-таки настаиваю на обвинительном приговоре, — сказала она, усаживаясь на место. Ее полное мягкое тело явно не помещалось на маленьком казенном стуле.
Судьи были утомлены спором. Начинали нервничать. Сырость, заползавшая в комнатку, смешивалась с табачным дымом. Паутов изредка вставал, прохаживался, чтобы скрыть боль в суставах и старых ранах.
Савельева отстаивала свою точку зрения рьяно и твердо:
— А я не согласна. Все, что говорил прокурор, меня ни в чем не убедило. — Для подтверждения своих слов она стала зачем-то рыться в потрепанном уголовном кодексе, лежавшем на столе. — Совершенно справедливо говорил защитник, что бремя доказывания вины лежит на обвинении. Ведь вы же, Афанасий Матвеевич, сами нам об этом говорили на одной из первых лекций, повторяли, подчеркивали. Значит, выходит, на лекции одно, а в жизни другое?