Выбрать главу

Катрин дрожала. То ли от холода, то ли от нетерпения. Прижималась щекой к его ладони, чувствуя ее тепло. Понимала, что поддается безумию. Но ничего не могла с этим поделать. Ничего не хотела с этим поделать.
Подняла голову и посмотрела ему в глаза. Свеча догорала и отражалась в его зрачках дикими, пугающими всполохами. Словно отблески проклятия, насылаемого на ее душу. И ринувшись в бездну, она привстала на цыпочки и порывисто прижалась губами к его губе, которую в отчаянии зло укусила сегодняшним утром. Он в нетерпении провел руками по ее плечам, освобождая их от камизы, оторвался от губ и прижался к впадинке возле ключицы. Проложил дорожку из поцелуев ниже. И потом резко оторвался от нее, посмотрел в колдовское лицо, нахмурившись, подхватил на руки и понес в постель, пытаясь не слушать упрямое сердце, в котором вновь, подпитываемая ее поцелуями, расцветала надежда. Никаких надежд. Никакой любви. Просто ночь. И просто прощание. Но, увы, надежда была сильнее разума. А любовь оказалась превыше сомнений.
Он не знал. Ничего не знал о том, какое безумие овладевало ею. Как душа ее обретала долгожданное счастье, как сердце рвалось навстречу его сердцу, какие мысли терзают разум, но чувствовал, как ее тело страстно откликалось на его прикосновения.
Неминуемый рассвет налетел, будто хищная птица, вцепился когтями в звездное морозное небо и разлил кровь по всему горизонту. Серж чувствовал, что должен уйти. Что скоро проснутся слуги. Что жизнь ворвется в их тишину, разобьет ее на части и не оставит следа от того урагана, что пронесся в его душе за эти ночные часы. Катрин вновь сделается чужой. А он вновь почувствует себя испитым до самого дна. Сквозь рассветные сумерки он глядел на нее и не мог наглядеться. Завтра она будет чужой женой. Может он ее остановить? Наверное. Одним словом. Остановит ли? Убрал с ее лица золотистую прядь волос, проведя кончиками пальцев по шелковистой коже. Остановит ли?

Она чувствовала его рядом с собой. Чувствовала его пальцы на своем лице. И боялась посмотреть на него. Зачем была рождена она знатной дамой? Почему ей приходится воровать минуты блаженства у судьбы? В рассветный час, когда в комнате начинает светлеть, она знала, что ресницы ее дрожат, и он, несомненно, видит, что она не спит. И все же он должен уйти. Катрин открыла глаза.
Он все понял без слов. Коротко поцеловал уголок ее рта. Встал с постели. Оделся, стараясь не смотреть на нее. В полном молчании проследовал к двери. И остановился. Тугой узел внутри него будто бы ударился о ребра, и он почувствовал нестерпимую боль. Такую боль, что не стало сил дышать… Сколько можно?..
Резко обернулся к Катрин и, чувствуя, как его охватывает тихая ярость, освобождая пространство от болезненного комка, спросил:
- Ты и теперь не скажешь мне?
Она мучительно долго молча смотрела на него, желая запомнить навсегда. И, наконец, выдохнула еле слышно:
- Прости…
- Почему тогда… Это все?
Герцогиня де Жуайез надменно вздернула подбородок и, медленно растягивая слова, произнесла:
- По какому праву вы находите возможным требовать от меня объяснений?
- Cana! – рыкнул Скриб и вылетел за дверь, чувствуя, что если бы еще на минуту задержался в ее покоях, то вытряс бы из нее признание в любви силой. Он мчался по коридору, на ходу пристегивая плащ и совершенно позабыв о том, что его дульцимер так и остался у нее. Он не был больше трубадуром. Маркиз де Конфьян поднял голову, но женщина, не признавшая своей любви к нему, безродному, не была ему нужна.
Катрин оглушил звук хлопнувшей двери. Некоторое время она сидела, не шевелясь, глядя в одну точку. Прямо перед собой. Туда, где мгновение назад стоял Серж, спрашивая ее о том, что дать ему она не смела. Потом отрешенно осмотрела комнату, заметила на сундуке его дульцимер, и силы оставили ее. Она упала на постель и, уткнувшись лицом в подушку, которая еще хранила запах ее возлюбленного трубадура, горько, безудержно расплакалась. И не заметила, как задремала. А когда проснулась в уже остывшей постели, вдруг ясно поняла, что не сможет стать женой короля. Она никогда не сможет стать ничьей женой. Катрин печально улыбнулась. Слез больше не было. И даже монастырь был теперь не страшен.