В этом мире, как муравьи, сновали туда-сюда люди в странных одеждах, не глядя друг на друга, с отстраненными и холодными лицами. Их было так много. И они казались совсем не такими, к каким привык Мишель. Они бродили меж огромных коробов, жили в этих огромных коробах, стояли на крышах этих коробов, выглядывали из окон коробов. И жизнь делилась на ту, что проходила внутри и вне их. На дорогах тоже были коробы, которые ездили сами собой, без лошадей. Здесь двигалось все. Дышало все. Звучало все. Жило все. И всему этому не было имени. И единственно знакомым, узнаваемым, здесь был белый снег, укрывающий все вокруг.
Мишель летел надо всем этим, гонимый свистящим ветром. И себе самому напоминал ту травинку, что подхватил порыв на берегу реки.
А потом все замерло и остановилось. Мир перестал вертеться и кружиться. Казалось, все вокруг стало кукольным. И кукол обездвижили. И среди всего этого зазвучал вдруг негромкий голос:
— Я не вижу цены. Сколько вы за эту хотите, месье?
Мишель обернулся на голос и увидел девушку. Он был одновременно очарован ее лицом и восхитительной красоты глазами, но в то же время его удивление было безграничным. Прекрасная незнакомка из странного мира намеревалась купить… ель, одну из множества стоящих рядами вдоль забора. Между ними сновали взрослые и дети, внимательно рассматривая их, словно перед принятием очень важного решения.
Король снова посмотрел на девушку, пристально вглядываясь в ее черты. Стараясь запомнить ее блестящие темные волосы, высокий лоб и яркие, несмотря на зиму, пухлые губы. Чуть приподнятые в раздумье тонкие брови и спокойное выражение самых синих на свете глаз, каких и не бывает в настоящем мире.
Мир, который видел перед собой Мишель, не мог быть настоящим. Кому в здравом уме придет в голову рубить елки и выставлять их у забора, чтобы люди разглядывали их, как на ярмарке?
— Нет, спасибо, — проговорила девушка и двинулась дальше, вдоль ряда.
— Гляди, гляди, — засмеялся ветер. Юркнул меж деревьев и подхватил края ее одеяния. Тяжелая ткань разлетелась в стороны. И на шее заблестело золото ожерелья. Ошибки быть не могло — на груди незнакомки покоилась головка Змеи.
— Что это значит? — спросил Мишель, заворожено уставившись в зеленый глаз украшения.
— У нее Змея, которая должна быть твоей. И тебе решать, что это значит, король.
— Я устал от твоих фантазий и недомолвок, — возмутился он. — С самого моего детства ты вынуждаешь меня делать то, что нужно тебе, убеждая, что таковы мои желания. Я устал!
Крик этот был беззвучным в черной пустоте, окружившей его. Он вздохнул и открыл глаза. Вдоль каменного пола серебрился луч полной луны, заглядывающей в окно спальни. Этот луч напоминал седую длинную бороду старца, какой был на одном из витражей, сделанном однажды давно королем.
Но теперь он видел перед собой другой лицо, которое не забудет никогда.
— Я знаю, что тебя нет, — прошептал в пустоту Мишель, — но ты всегда будешь рядом.
— Ваше Величество? — раздался испуганный тихий голос. И он почувствовал движение на соседней подушке. — Вы не спите?
Король лениво повернул голову, пытаясь разобрать в темноте, которая из придворных дам ночевала нынче в его постели. Впрочем, большой разницы это не имело. Никто не приглашался в королевскую спальню дважды.
— Не сплю. И коль уж и вы не спите, дорогуша, мы можем заняться куда более приятным занятием, чем разговоры.
— Чествования Змеиного дня совсем не утомили вас, Ваше Величество? — засмеялась женщина, и ее маленькая ладонь легла на его плечо.
— Нисколько, — заверил ее король, подминая под себя. — Праздник моего рода особенно вдохновляет меня, словно каждый из моих предков делится своей силой. Но я не намерен тратить ее попусту.
Подтверждая слова свои делом, Мишель прижался губами к мягкому податливому рту, а руки его нетерпеливо задрали ее камизу, обнажив широкие белые бедра.
Белой была и земля за окном от снега, тихо осыпавшегося на землю Трезмона в первый день зимы 1184 года.
І
1185 год, Фенелла
Герцогиня Катрин де Жуайез прогуливалась вокруг замка по первому снегу, выпавшему ночью. Было прохладно, и она зябко куталась в плащ, который еще не был подбит мехом. Но в замок возвращаться не торопилась.
Совсем скоро зима. Зимой она будет замужем. И теперь она не вдова. Теперь она — невеста. На долгих прогулках герцогиня старалась почувствовать разницу в ощущениях. Выходило скверно.
Пасмурный день в пустом саду, где не было даже птиц, мало способствовал этому, не добавляя радости Ее Светлости. Небо, в которое она часто взглядывала, было затянуто тяжелыми тучами, навевающими тягостные мысли. В Фенеллу Катрин прибыла на собственную свадьбу с королем Трезмонским. Предстоящий брак порой пугал ее неизвестностью так же, как черное небо над головой пугало предстоящей грозой. Но каждое утро она считала дни до бракосочетания.
Теперь их оставалось два. Целых два дня.
В тишине хрустнула ветка. Впору бы вздрогнуть. Но герцогиня лишь замерла на мгновение и продолжила идти дальше. Воздух плыл по земле, покрывая траву тонким льдом, будто касаясь ее поцелуем. И только тревожно шептали кроны деревьев. Должно быть, они знали о ней…
В одно мгновение чья-то тень сошлась в траве с тенью герцогини, горячее дыхание опалило затылок, и чьи-то руки сжали ее плечи. У самого уха раздался голос Скриба.
— Ваша Светлость одна? В столь ранний час? Что ж не спалось?
Вот теперь Катрин вздрогнула и обернулась. Взгляд ее на мгновение вспыхнул и тут же погас, сделавшись ледяным, как эта изморозь на траве.
— Ах, это вы, Серж… — разочарованно сказала она и повела плечами назад, пытаясь сбросить руки наглеца. — Я прекрасно выспалась. И наслаждаюсь этим замечательным утром. И любуюсь замком, в котором совсем скоро стану хозяйкой. Через два дня.
— Через два дня! — в тон ей ответил Скриб. И, не давая вырваться, вдруг оторвал от земли и в одно мгновение увлек ее по узкой тропинке в тень густого кустарника, за которым ни черта не было видно. Вполне удобное место, чтобы остаться незамеченными из башен Трезмонского замка. Едва оказавшись в безопасности, он поставил ее на землю, развернул к себе лицом. И, ни минуты не колеблясь, завладел ее губами влажным горячим поцелуем.
Опешив, она застыла в его руках, позволив касаться себя так, как имеет право касаться лишь муж. Но Скриб не был ее мужем и не мог им быть. Никогда. Катрин дернулась и тщетно попыталась оттолкнуть его. Здесь, за кустарником ее никто не увидит и не придет на помощь. Кричать не было никакой возможности. Крик пропадет в его поцелуе…
Эти мысли промелькнули в голове Катрин в одно мгновение, и она… укусила Скриба.
От неожиданности он отпустил ее. И разомкнул губы, ожидая, что и она ослабит хватку, отпустив его. Почувствовав, что Серж больше не держит, герцогиня отступила на шаг. Ее глаза метали молнии.
— Что вы себе позволяете? — зло спросила она и поправила диадему на сбившемся покрывале, прикрывавшем волосы.
Он тяжело дышал. В глазах его читался не меньший гнев, чем в ее. Медленно потрогал распухающую губу. И наконец, иронично изогнув бровь, склонил перед нею колени и проговорил трагичным голосом:
— Я лишь пытался угодить своей госпоже. Коли она недовольна, то пусть накажет меня так, как до́лжно неумелого слугу. И я с радостью приму наказание.
Однако взгляд его вместо того, чтобы быть опущенным к земле, бесстыдно изучал всю ее невысокую, но величественную фигуру. Герцогиня же взирала на коленопреклоненного трубадура у своих ног, понимая, что в его словах на самом деле нет ни капли смирения. Она сделала глубокий вдох и ровно произнесла:
— Вы забываетесь. Ваше поведение не достойно слуги знатной дамы. Мой покойный супруг слишком многое вам позволял. И вы забыли свое место. Ваша обязанность — услаждать мой слух поэзией и музыкой. А ваши канцоны в последнее время навевают на меня лишь тоску. Мне следует подумать о том, чтобы пригласить другого трубадура.