— Читал, — кивнул брат Паулюс. — Тебе пересказать или сам прочтешь?
Серж вырвал свиток из его рук. Дрожащими пальцами развернул бумагу, и взгляд его упал на первые строки.
«Я взяла на себя смелость писать к вам.
Я отпускаю вас. Теперь вы можете найти себе иную даму, которой, уверена, будут нравиться ваши канцоны. Простите, что не сумела оценить их по достоинству…».
Оторвал глаза от письма, посмотрел в окно, за которым по-прежнему кружил снег. Судорожно глотнул, чувствуя холод, закрадывающийся в душу. Посмотрел на Паулюса. Ничего не сказал, вернулся к чтению.
«… Отныне я не нуждаюсь в ваших услугах. Венчание не состоится. Сегодня я уезжаю в Жуайез, а завтра отправлюсь в аббатство Фонтевро. К тому вынуждают меня обстоятельства. Еще недавно меня страшил монастырь, но теперь я знаю, что это единственно верный выход.
Прощайте и будьте счастливы.
Я не смею просить вас помнить обо мне. Но если иногда вы назовете мое имя, я буду знать, что жизнь моя проходит не зря».
Последние строки перечитал дважды. Теперь дрожали не только пальцы — дрожало сердце.
— Когда она это принесла тебе? — сорвавшимся голосом спросил он Паулюса, наблюдавшего за ним.
— Вскоре после тебя явилась. Пока я прочитал, пока дошел, — он помолчал в раздумье. Обвел взглядом комнату. По столу были разбросаны свитки. Часть из них догорала в очаге. Монах хмыкнул. — И что собираешься делать?
— Жениться. Нынче же. Готовь свою праздничную сутану! — выдохнул Серж и, мимоходом похлопав друга по плечу, помчался на половину герцогини, толком не понимая, что и как он скажет, но зная совершенно точно — любим!
Катрин собиралась к отъезду. Равнодушно смотрела на двух служанок, которые суетились, укладывая вещи в сундуки. Иногда они спрашивали ее о чем-то. Но герцогиня не отвечала. Она их не слышала. В голове ее было пусто. Она больше не мечтала. Она гнала от себя воспоминания. Она больше не жаловалась. Она смирилась.
Дверь распахнулась без стука, и на пороге выросла фигура Сержа Скриба. Не отрывая ищущего взгляда от герцогини, он зычно гаркнул служанкам:
— Вон пошли все!
Герцогиня де Жуайез все также равнодушно посмотрела на ворвавшегося в покои мужчину. Он вел себя бесцеремонно, отдавая приказы. Словно имел право распоряжаться здесь. Но спорить с ним не стала. К чему? Через несколько дней все это не будет иметь никакого значения.
Катрин слабо кивнула девушкам, чтобы те вышли, и отвернулась к окну.
Когда они остались одни, ему показалось, что сквозь тишину он слышит стук собственного сердца. Оно было наполнено болью и мучительной нежностью, которой трубадуру никогда не обратить в слова — это чувство было непостижимо. Ее равнодушный, почти болезненный вид терзал его сильнее, чем любые ее высокомерные слова. И вина — его крепко взяла в тиски. Серж отчаянно хотел взять Катрин за плечи и встряхнуть, а после прижать к себе, даже если она не станет противиться. Но большего, чем сделать один-единственный шаг, он так и не посмел.
— Это правда — то, что вы написали? — спросил он и ужаснулся тому, как грозно прозвучал его голос.
Она перевела на него отрешенный взгляд. Долго молчала, не сразу поняв, о чем он толковал. Ах, да! Письмо. Паулюс уже передал его. Так вот почему он здесь.
Катрин слабо пожала плечами и тихо, бесстрастно ответила:
— Правда.
— Вы любите меня, — это был не вопрос, он утверждал это по праву, данному ему прощальным ее посланием. — Вы любите меня, хоть и не произнесли этого слова ни разу.
— Слова… как много значения вы придаете словам, — слабое подобие улыбки коснулось ее губ. — Я люблю вас, — произнесла она и прислушалась к звуку собственного голоса. Чужого и безжизненного.
— Я поэт. Поэтам это свойственно, — в два шага он был возле нее и склонил перед нею колени, так и не осмеливаясь взять за руку. — Будьте моей женой, мадам.
— Вы сошли с ума, Серж, — она прикрыла глаза и чуть качнула головой.
— Давно. Едва увидел вас. Будьте моей женой.
— Серж, это невозможно. И вы об этом знаете.
— Все возможно, если вы этого хотите, — прошептал он горячо, пытаясь заглянуть в ее печальные изумрудные глаза, — я не прошу вас стать супругой трубадура. Я прошу вас стать женой маркиза де Конфьяна, пребывавшего многие годы в опале у своего рода, воспитанного герцогом де Жуайезом, но теперь вернувшего свое имя. Будьте моей женой, Катрин.
Она замерла на несколько мгновений. Стало тихо. Его слова оказались тяжелым камнем, глыбой неподъемной, и он сам это чувствовал, глядя на нее. И все же надеялся.
— Вы… обманывали меня? — наконец, недоуменно спросила она, вскинув брови, едва смогла говорить. И медленно осознавала правду. Хотя лучше бы ей не знать. — Все это время вы смеялись надо мной? Вы забавлялись?
— Нет, я не…
Но Катрин не слышала его и не давала ответить, отчаянно стараясь не заплакать, надеясь, что голос дрожит не слишком заметно.
— Вы заставили меня забыть о чести, потребовали отказаться от всех приличий, сообразных моему положению, и вынудили принять любовь, недостойную меня, — она перевела дыхание. Нужно взять себя в руки. Больше не может быть места слабости. Бессилие, обида, разочарование, которые она испытала в первое мгновение, превращались в гнев. — А теперь вы как милость даруете свой титул и выступаете в роли благодетеля, во власти которого не позволить мне пасть в глазах людей, чье мнение перестало меня интересовать? Уходите, мессир! — оттолкнула она Сержа. — Я не желаю вас больше видеть. Никогда. Отныне день, когда я узнала вас, я буду считать самым ужасным днем в моей жизни. Если бы возможно было вычеркнуть его навсегда… и забыть вас… не знать вовсе… Я ненавижу вас, — зло произнесла она.
— Я не дарую вам титула, — в замешательстве медленно произнес он. — Я дарую вам свою любовь, как вы одарили меня своей! Я хотел лишь знать, готовы ли вы принять меня тем, кто я есть, но не тем, кем меня делает мое происхождение. Я обманул вас, да, и я раскаиваюсь в том, что доставил вам страдания. Но не гоните меня. Иначе мы оба будем расплачиваться за это.
— Не вам указывать, за какие грехи мне придется расплачиваться, — сказала герцогиня презрительно. — В погоне за своей нелепой мечтой вы не просто измучили меня. Вы уничтожили меня. Но тем легче мне будет в будущем. Ступайте, маркиз. Вы опоздали со своими признаниями.
Смертельно бледный, маркиз де Конфьян медленно поднялся с колен и проговорил, едва сдерживая гнев, рвущийся из голоса, овладевающий им все сильнее:
— Вы не меня — страдание свое любили. Запретность чувств. Что ж, такой красоте не стоит хоронить себя в монастыре. Вы верно все сказали — вам будет легче в будущем. Идите лучше замуж. За короля. Короне нужны лицемеры.
Катрин смотрела ему прямо в лицо. Холодно и надменно, не желая замечать его закипающего гнева.
— А вы любили свое шутовство. Которое было злым и жестоким. Вы изводили меня своими признаниями, не отвечать на которые с каждым разом мне становилось все труднее. И смели обвинять меня в неподобающем поведении. Вы называете меня лицемеркой, достойной короны. И ни разу не поинтересовались, почему я приняла предложение короля. Когда вы все могли разрешить в одночасье, сказав правду.
— Прекрасно! Мы стоим друг друга! Лицемерка и шут! Вы гоните меня, Катрин? Это ваше последнее слово?
Герцогиня Катрин по-прежнему смотрела ему прямо в глаза. Как же больно. Больно, когда вынимают сердце. А он глядел на нее, ожидая хоть слова, но она молчала. Умеет ли она плакать? Знает ли она, что такое слезы?
— Завтра на рассвете я уезжаю, — сказал маркиз, — если вы простили, едемте вместе. Если нет…
Герцогиня не ответила. И Серж продолжал глядеть на нее так, будто с каждой секундой ее молчания его покидает жизнь. Наконец, он устало коснулся ладонью лба, неопределенным жестом махнул рукой и вышел из ее покоев.
Она не заплакала. Она не слышала, как за маркизом де Конфьяном закрылась дверь. У нее не было больше сил. Холодно. В глазах потемнело, и Катрин, соскользнув со стула, упала в обморок.