Мишель замолчал, глядя на озеро, освещаемое уже начавшей стареть луной. Она светила еще ярко, и свет ее, отражаясь от тонкого льда, искрился и превращал окружающий мир в сказку. Его Величество еще крепче прижал к себе Мари.
— Ты снилась мне… Год назад… Иногда я вижу такие сны, как знамения… Тебя я видел и тебя искал… А потом, когда представился случай…
— И за этим ты здесь… — Мари устало закрыла глаза. Она не хотела видеть ни луны, ни снега, ни льда, покрывшего озеро. Она хотела чувствовать только его объятия. — Значит, оно никогда не было моим. А я-то размечталась, что когда-нибудь оно поможет мне найти настоящих родителей.
— Оно сейчас твое. И оно может исполнить любое твое желание, — Мишель прижался губами к ее виску.
— Что нужно делать?
— Просто попросить. Загадать желание. В Змеиный день.
Мари обернулась к нему, и губы их почти соприкоснулись.
— Когда этот день?
— Завтра, — произнес шепотом Мишель, едва коснувшись ее губ.
— То есть… мне нужно все решить сейчас? Ты считаешь, что я должна оставить все здесь ради тебя?
— Нет, — сказал Мишель так, словно повелевал у себя в замке. — Я вовсе не хочу, чтобы ты делала что-либо ради меня. Ты можешь попросить что угодно. Ради себя.
— Благородно, — коротко усмехнувшись, ответила Мари и отстранилась, не отрывая от него внимательного взгляда. — Значит, ты исчезнешь на рассвете, и у меня только завтрашний день, чтобы решить, чего я хочу? Ты пришел за ожерельем, но оставляешь его мне, чтобы я могла… решить? Почему?
— Потому что я люблю вас, Ваше Высочество, — сказал он, опустившись на одно колено.
Сердце подпрыгнуло и застучало где-то в горле. Откуда-то из ветвей раскидистой ивы вылетела черная ворона. Мари вздрогнула, но ничего не сказала. Немыслимо, нельзя говорить, отвечать… на это… теперь. Но он… ждал? Он ждал, что она заговорит.
— Мы оба сошли с ума, понимаешь ты это? — ровно спросила Мари.
— Понимаю. Но я счастлив этим сумасшествием.
— И что мне с тобой делать? — вздохнула она, посмотрев в небо. Что ей делать с собой? Коротко обняла его за шею и, склонившись, прошептала на ухо: — Вставай… поехали?
Мишель легко поднялся, взял ее руку в свою и, улыбнувшись, притянул к себе.
— Поехали. У нас есть еще несколько часов.
XIХ
1185 год, Фенелла
Последние свитки были подхвачены языками пламени и постепенно сожжены ими. Радостный огонь, потрескивая, так и норовил пустить искру из очага. Маркиз де Конфьян стоял у окна, глядя на закат. Сама природа объята кострищем с запада. Она вот-вот догорит, превратившись в черный и седой пепел ночи. И этот снег — его клочья. И его жизнь — погаснувшая искра, вылетевшая из камина, но так и не разгоревшаяся.
Серж медленно подошел к столу. Там оставался один-единственный свиток — его последняя канцона. Другой не будет. Ему больше не для кого их писать. Перечитал длинные неровные строки и усмехнулся. Она просила канцоны повеселее. Что ж, и эту тоже — в огонь. Слишком много в ней было надежды. В Серже ее не осталось вовсе. Он сам все уничтожил.
Направился к камину и протянул руку к пламени, ожидая, как его языки обожгут кожу и отнимут надежду, заключенную в слова.
— Тебе дров мало, что ты вздумал бумагой топить очаг? — услышал он за спиной.
Паулюс вошел без стука, уселся на стул и осмотрелся.
— Чувства на ней горят жарче дров, — равнодушно ответил маркиз. — Что там у тебя опять?
— Да не у меня. У герцогини твоей…
Серж вздрогнул. Его герцогиня…
— Увы, она не моя… — пламя, наконец, лизнуло ладонь. Ничуть не больно. Уж, во всяком случае, не больнее того, что в душе. — Что ты имеешь сказать?
— Старая Барбара приходила. Напуганная какая-то, словно черта увидела. Сказала, что больна герцогиня сильно. Про обморок что-то говорила… А Андреас-то наш все пропадает невесть где который день. Барбара тревожится.
— Кто-нибудь послал за месье Андреасом? — спросил он, отгоняя от себя мысль, что должен немедленно мчаться к Катрин.
— Барбара, наверное, послала, — почесал затылок Паулюс. — Я решил сразу к тебе… Зря, наверное… Ну, я тогда пойду, — монах поднялся.
— Ступай, — бросил Серж, не глядя на него.
Оставшись в одиночестве, он еще долго смотрел на догоравший закат, сжимая в руках единственный оставшийся у него свиток. И чувствуя боль от ожога на ладони. Эта борьба с самим собой была нелепа. Все предрешено заранее. И все-таки боролся. Чтобы сохранить остатки разума.
Когда на землю спустились сумерки, не маркиз де Конфьян — трубадур Серж Скриб шел к окну герцогини. Когда зажглась в небе первая звезда, он стоял у стены замка. Снег сменялся дождем, тут же застывавшим льдом на деревьях, а дождь сменялся снегом, стягивавшим траву сплошным белым покровом, серебрившим его виски, когда душа его безо всякой музыки пела последнюю свою канцону, исполненную надеждой.
Ступай ко мне — луна найдет дорогу,
Тебе ее сияньем осветит.
Любовь моя, я рядом, у порога.
И песнь моя к тебе одной летит.
Душа во мне надеждою томима.
А я страстей огнем теперь объят.
Ах, знала б ты, как мною ты любима.
Я все отдам за твой счастливый взгляд.
Катрин велела не зажигать свечей. Ей невыносим был сегодня свет. Комната слабо освещалась огнем из очага. Она не спала, когда до нее со двора донеслась песня.
Какая жестокая пытка. Слушать его голос. Желать прижаться к его телу, словно вырезанному из слоновой кости, запустить пальцы в его густые темные волосы. Испытывать нежность, разливающуюся по жилам теплотой жизни. И знать, что для трубадура — это лишь возможность придумать новую песенку, а для маркиза — простая забава.
Она прижала руки к своему животу. Поняв сегодня, что носит его ребенка, Катрин растерялась. О, каким желанным было это дитя! Серж Скриб, маркиз де Конфьян, как бы ни назвался, он — единственный мужчина, от которого она хотела иметь детей. Но теперь она была в замешательстве, не зная, как поступить. И запуталась в своих решениях.
Должна ли она уехать в монастырь, как намеревалась сперва? Но что тогда станет с ее малышом? Его отберут монахи, как только он появится на свет. Куда они его увезут? Какую судьбу уготовят? И как расстаться с маленькой частичкой самого дорогого ей человека? Пускай принесшего столько горя, но и подарившего счастье.
Что еще она может? Пойти к маркизу. Сказать, что ошиблась. Просить его, чтобы простил. Чего она страшится? Презрения? Нет, вероятнее всего он примет ее. Но она будет чувствовать себя навязанной. И не одной, а с уже живущем в ней ребенком. Однако самым большим страхом было оказаться осуществленной мечтой, которая с каждым днем станет прельщать его все меньше и меньше.
Несчастная герцогиня разрывалась среди своих мыслей, не способная в одиночку сделать решающий шаг. Даже уехать она так и не смогла. Душа ее, пребывавшая столько месяцев осажденным замком, была сегодня сожжена его признанием. И теперь становилась остывшим пеплом под грустные звуки тягучей мелодии, раздававшейся за окном.
Я жду блаженства — святость поцелуя.
Причастье уст, нашедших свой приют
В твоих устах… Пою им «Аллилуйя!»,
Как никому осанну не поют.
Тебе пою, прекрасная Катрина!
Тебе решить — мне жить иль умирать.
Мне без тебя в любом краю чужбина.
Я у порога вечно буду ждать!
Он глядел в ее окно, в котором была чернота, и молил небо и землю лишь об одном — чтобы она зажгла свечу, которая будет гореть только для него. Но свеча не была зажжена. И в воздухе продолжал лететь белоснежный пепел, от которого он едва не задыхался.
— Ты простишь меня, — шептал он, — ты не можешь меня не простить. Ты не сможешь жить без меня так, как я не смогу без тебя, Катрин.
Медленно, будто больной, он подошел к холодной стене замка, коснулся внутренней стороны ладони губами и прижал ее к камню. А после, бросив последний взгляд на ее окно, в котором она так и не показалась, пошел прочь.