Уголки ее губ дрогнули. Пожалуй, Мишель прав.
— Надеюсь, ты не рассказывал ему про витражи? — засмеялась она, обойдя вокруг стола и приблизившись к нему.
— Не успел. А что? Твой крестный не любит витражи? — Мишель поднял на нее голову.
— В нашем веке это звучало бы более чем странно. Тем более что мне хватило ума сказать, что ты актер.
— В вашем веке больше не делают витражей? Я задаю глупые вопросы, наверное.
— Нет. Не глупые, — она улыбнулась и, отважившись, села к нему на руки — решительно и бескомпромиссно, — просто это необычно для двадцать первого века.
— В твоем мире очень много необычного для меня, — негромко сказал Мишель, обняв Мари за талию, и прижался лицом к ее волосам. А потом отпрянул и посмотрел ей прямо в глаза. — И очень многое меня озадачивает.
— Например, это? — спросила она и, запустив пальцы в его шевелюру, поцеловала.
Вряд ли Мишель смог бы решить, озадачивает его это или удивляет непривычностью. Похоже, что Великий магистр прав. Его Величество освоился. Его поцелуй был властным и настойчивым, а движения рук — уверенными и нескромными. У него слишком мало времени, чтобы познать женщину, которая совершенно случайно, по прихоти мэтра Петрунеля, оказалась на его пути.
ХХI
1185 год, Фенелла
Брат Паулюс толкнул дверь и медленно зашел в свою комнату. Грустно ему было. Он сел к столу и взял в руки кружку, предложенную сначала Сержу, а потом Барбаре. Никто так и не захотел отведать вина. Вздохнул и поднес ее ко рту.
— А ты можешь хоть день прожить без алкоголя? — поинтересовалась Лиз из угла, в котором он ее, кажется, не заметил. Это даже немного уязвило ее самолюбие — она стояла в одном нижнем белье, все же решив переодеться в необъятное платье, принесенное ей монахом. Чтобы вернуть сутану. А то вдруг все-таки будет свадьба. Хоть какая-нибудь.
Паулюс обернулся и замер. На ощупь поставил кружку обратно на стол. И заикаясь, сказал:
— М… могу… да. А ты… красивая.
Он подошел к ней и, пробормотав: «Domine Iesu, dimitte…», — притянул ее к себе за талию и впился в губы решительным поцелуем.
Лиз же совершенно искренно полагала, что если она еще не родилась, то секс на второй день знакомства тоже не считается. А если и считается, то, во всяком случае, явно не тем, в чем стоит раскаиваться. Она решительно обвила руками шею своего монаха и… прервала поцелуй, чтобы спросить:
— А тебе точно можно, дорогой?
Снова завладев ее губами, Паулюс промычал в ответ что-то утвердительное. Руки его бесстыдно исследовали различные места на теле девушки, когда в дверь опять постучали.
Лиз снова оторвалась от его губ и, задыхаясь, рыкнула:
— Мerde!
— Сасаt! — одновременно с Лиз рыкнул и Паулюс. Быстро поцеловал ее еще раз и прошептал: — Сундук, дорогая.
— Полудурок пришел, его очередь, — заявила Лиз прежде, чем крышка над ее головой захлопнулась.
Дверь почти сорвалась с петель, и на пороге, как и предполагала гостья святого брата, появился маркиз де Конфьян. Брат Паулюс замер посреди комнаты, сложив руки на груди и глядя исподлобья на заявившегося Скриба.
— Ты совсем обезумел? — сердито спросил монах. — Ты ходил ко мне весь день. Так какого дьявола ты не оставишь меня в покое хотя бы ночью?
Серж рассеянно посмотрел на Паулюса совершенно пустым взглядом, сглотнул, кивнул и молча вышел.
Паулюс пожал плечами, хлопнул дверью и открыл сундук.
— А что так быстро? — спросила Лиз, подняв голову и подперев ее кулачком.
— Сам не понял, — ответил Паулюс, опустившись на колени рядом. — Совсем сошел с ума со своей любовью. Я думал, он к герцогине отправится, а он ко мне заявился. Завтра утром уедет. Станет поспокойнее. Надо будет зайти к нему, попрощаться.
Он потянулся к ее губам. Но Лиз отпрянула.
— Значит, все? Хэппи-энда не будет?
— Чего не будет? — озадаченно переспросил монах.
Лиз перевела взгляд на его приоткрытый рот. Этот «святой брат» сводил ее с ума, как не сводил даже байкер времен ее бунтарской юности, некоторое время числившийся в ухажерах. Облизнула губы. Знала бы она еще вчера утром, что встретит идеального парня в двенадцатом веке. И что идеальный парень будет носить сутану. Однако последнее было скорее пикантным обстоятельством, лишь еще больше возбуждавшим ее.
— Счастливого конца, — пояснила Лиз, высунувшись наполовину из сундука для поцелуя.
В этот момент снова раздался осторожный стук.
— Кто бы это ни был — придушу! — воскликнул брат Паулюс, выслушал протяжный стон девушки, закрыл над ней крышку сундука и рывком открыл дверь.
Но все бранные слова так и остались невысказанными. На пороге стояла герцогиня Катрин. На бледном, болезненном лице ее выделялись лишь покрасневшие глаза. И вся она скорее походила на привидение, чем Лиз, сидящая теперь в сундуке. К искреннему недоумению не слишком добродетельного цистерцианца она опустилась перед монахом на колени и сказала:
— Прими мою исповедь, брат Паулюс.
Глаза монаха стали похожи на плошки. Сегодня все сошли с ума. И дали священный обет свести с ума и его, брата Паулюса. Однако он напустил на себя благочестивый вид, спрятал руки в рукава рясы и приготовился слушать.
Катрин заговорила негромко и быстро, словно боялась, что передумает. Она рассказала о своей любви, родившейся в ней, когда герцог, первый ее супруг, был еще жив, о том, как уступила греховному чувству, и о том, что связь, которую она, по слабости своей, допустила, теперь живет в ней новой жизнью. Захлебнувшись признаниями, она приложила руку к губам, испуганно взглянула на брата Паулюса и, вскочив на ноги, быстро покинула комнату монаха.
Он, потеряв счет времени и усомнившись в ясности своего рассудка, проводил взглядом убежавшую герцогиню, медленно подошел к сундуку, открыл и, присев на его угол, вопросительно посмотрел на Лиз.
— Я идиотка! — объявила она, глядя на закрывшуюся за герцогиней дверь. — Абсолютная идиотка! Два и два не сложила! Конечно! Она подзалетела! Верняк. Это должно было произойти по закону жанра дешевой мелодрамы!
У Паулюса снова округлились глаза. Только не Лиз! Если и она утратила разум, то ему даже и уходить-то некуда. Он и так уже монах.
— Сестра моя! — осторожно обратился он к девушке. — Я ни слова не понял из того, что ты сейчас сказала. Это что за язык?
— Ну, сколько можно? Прекрати называть меня сестрой! Целовал ты меня совсем не по-братски!
Брат Паулюс взял Лиз за руку, «выдернул» ее из сундука и усадил к себе на колени.
— И буду целовать. Совсем не как сестру! — сказал Паулюс и тут же выполнил свое обещание. Правда, вскоре отвлекся и тихонько спросил: — Как думаешь, может, надо что-то сделать?
Лиз, совершенно не желавшая, чтобы он отвлекался, нахально провела ноготком по его шее, уйдя им за ворот сутаны, и томно прошептала:
— А как же тайна исповеди? Или как там эта хрень у вас называется?
Паулюс тихонько зарычал. И, не ответив, стал с любопытством разбираться во всевозможных крючках, лентах и кружевах, прикрывавших столь соблазнительные части тела девушки. Он так и не понял, из какого королевства она прибыла, и потому не стал особенно удивляться ее одеянию. В Трезмоне он никогда такого прежде не видел, но, может, Лиз приехала очень издалека, и там принято, чтобы женщины носили именно такую нижнюю одежду. Впрочем, все это крайне его возбуждало. Поцелуи его становились все настойчивее, а движения все нетерпеливее.
— Стой, стой, стой, — выдохнула Лиз между поцелуями, — так нельзя… Полудурок твой, и правда, уедет же! И ничего не узнает! А ей куда? Что там у вас падшие женщины делают? Топятся?
Она отстранилась и влюбленным взглядом воззрилась на монаха. Паулюс тряхнул головой, чтобы вернуть некоторую стройность мысли. И уставился на Лиз.
— В монастырь уходят… Думаешь, надо сходить к Скрибу? — разочарованно спросил он.
— Монастырь — нудятина. Я бы там через неделю свихнулась. Так что вариантов нет! Надо идти, — заявила она и поцеловала уголок его рта.