— Мне, — торжественно объявил монах, — как и многим другим братьям из Вайссенкройца до меня вот уже не одно поколение королей Трезмона.
— Должно быть, и вы, и все братья из обители нынче молитесь за своего благодетеля?
— Это уж как полагается, — ответил Паулюс. — Вот и теперь тороплюсь… продолжить молитву.
— Успеете в свое время! Свадьба же не сейчас! Лучше ответьте, как поживает брат Ансельм? Здоров? Все так же ревностен к вере и добродетелям? Знавал его один мой родственник лет двадцать тому назад.
— Брат Ансельм — непоколебим в поборничестве веры, дай Бог ему долгих лет!
Петрунель расплылся в улыбке и жизнерадостно кивнул.
— И как это он борется с соблазнами, коих так много на свете?
— С божьей помощью, — отозвался от стен бас святого брата. — И ты ступай, сын мой.
— Благодарю вас, святой брат! — сказал мэтр и щелкнул пальцами, исчезнув с глаз монаха.
Брат же Паулюс тотчас забыл, что вообще видал кого-то постороннего в это утро, и потому как ни в чем не бывало продолжил свой путь к винограднику.
Появление Паулюса в Фенелле было менее чудесным, но не менее случайным, чем его появление под древними стенами Вайссенкройца.
Несколько лет назад король Александр, отец короля Мишеля, написал настоятелю обители, чтобы ему прислали брата-монаха для проведения служб в недавно построенной часовне замка. Почтенных братьев в аббатстве в то время не оказалось, все они разошлись по другим землям, но и отказать правителю могущественного королевства, всегда оказывающему услуги монастырю по первой же просьбе, монахи не решились. И послали в Трезмон брата Паулюса Бабенбергского.
Был брат Паулюс по годам почти ровесник принца Мишеля. Молодые люди быстро стали товарищами, которые могли и погулять, и вина испить вместе, и споры теологические завести на латыни. Нередко предавался пылкий и горячий брат Паулюс и греховным страстям, сообразным его возрасту. Да и вниманием здешних служанок молодой монах обделен не был. Острый взгляд глубоко посаженных серых глаз, чувственный рот и белый скапулярий не оставляли равнодушными многих девиц. Потому возвращаться в монастырь он не стремился. Исполнял свои обязанности без особенного рвения, а после смерти старого короля и вовсе забросил службы, совершая лишь самые важные по большим праздникам.
Но и без дела не сидел, найдя себе занятие по вкусу.
Отрочество свое Паулюс провел в обители, будучи приставленным помогать братьям-виноградарям. Зная об этом немало, однажды решил он и в Фенелле разбить виноградники и заняться виноделием — с позволения Мишеля де Наве, едва взошедшего на трон. Съездив ненадолго в Вайссенкройц, под предлогом визита к своим наставникам, Паулюс привез оттуда несколько молодых лоз, которые выкрал у брата Ансельма, бывшего в ту пору старшим виноградарем. И теперь брат Паулюс с нетерпением ожидал своего первого урожая уже следующим летом.
Из густого кустарника, росшего вдоль тропинки, доносилась игра дульцимера — медленные, томные звуки, какие бывают от поглаживания струн. А следом раздался голос Скриба.
— Что ж, друг мой Паулюс, герцогиня не довольна моими канцонами. Быть может, ты подскажешь, что в них не так?
От неожиданности святой брат помянул не к месту дьявола. Заглянул в кустарник, откуда звучал голос старого знакомца, и увидел Сержа, восседающего на большом плоском камне. С развевающимися на ветру темными волосами, в накинутом на широкие плечи зеленом плаще, слишком роскошном для простого придворного музыканта, его долговязая фигура выглядела весьма живописно.
— Приветствую тебя, друг мой Скриб, — весело сказал Паулюс и, подхватив скапулярий, уселся рядом. — Может, и подскажу, если ты что-нибудь споешь… из нового.
— Изволь. Совсем новая. Я сочинил ее только что.
Он с задумчивым видом провел пальцами по струнам и, выводя медленную мелодию, запел:
Цена всей жизни — небо этим утром.
И голос той, чей образ на века
В душе моей. И вот она — рука,
Сияет совершенным перламутром,
Она сражает с нежностью цветка,
И манит лаской острого клинка.
То пытка жизни — холлод поцелуев,
Мороз объятий, лед в густой крови.
И есть ли в том хоть тень ее любви?
Иль от любви ненужной обезумев,
Безумен только я? И как ни назови -
Господь, любовь ее благослови!
Вся сила жизни — ясность ее глаз.
В которых страсти под покровом ночи
Есть исступленность… Ах, чужие очи!
Родные очи! Уст ее атлас -
Услады, вдохновения источник.
Они блаженство или боль пророчат?
Когда последний всхлип дульцимера, подхваченный криком воронья, унесся куда-то в небо, Скриб поднял глаза на брата Паулюса и в ожидании приподнял бровь.
Монах стряхнул с себя дремоту и посмотрел вверх, словно там мог теперь увидеть отзвуки умолкнувших струн. Но увидел лишь стаи ворон, кружащих над замком. Он сладко зевнул и, медленно почесав затылок, сказал Скрибу:
— Я, конечно, не герцогиня, но мне не нравится. И будь я ею, я бы тоже не дарил тебя своей милостью, если бы ты исполнял мне такие канцоны. Это черт знает что такое, а не канцона. Совершенно непозволительная нестрогость рифмы. Неужели ты совсем позабыл о метрике и строфике? Слышал бы тебя брат Марцелллинус! Я уж молчу о торнаде… — Паулюс снова зевнул, потом хлопнул широкой ладонью Сержа по спине. — Давай-ка лучше, друг мой Скриб, пойдем и пропустим по кружке вина с медом!
— Я больше не слышу… ни музыки, ни поэзии, — будто не обращая внимания на его слова, отозвался трубадур, — я только чувствую их, Паулюс. А чувства не выдерживают метрик. Впрочем, забудь, — он заставил себя сбросить мрачное выражение лица и улыбнуться, — забудь!
Вскочил на ноги и закинул дульцимер за плечо.
— Идем к тебе. Где чувства нет, излечит нас вино!
Святой брат оживился, также легко поднялся и радостно ответил:
— Идем. Мне вчера братья прислали бочонок чудесного Шабли. Немного еще осталось.
И они вместе зашагали в сторону замка.
Глядя на то, как брат Паулюс сцеживает из бочонка остатки вина, чтобы хватило на вторую кружку, Скриб усмехнулся.
— Вчера, говоришь, привезли? Однажды тебя, ей-богу, Господь приберет к рукам, а ты, в неподобающем виде, и двух слов связать не сможешь.
Он откинулся на спинку просто сколоченного дубового кресла.
Паулюс громко рассмеялся, заглянул в бочонок, дабы удостоверится, что ни капли божественного напитка не пропадет, и отбросил его подальше в сторону.
— Не переживай, Скриб, с Господом я сумею договориться. Но, надеюсь, моя встреча с ним будет нескоро. Пока же надо жить весело и беззаботно, а не предаваться черной меланхолии, как ты. Зачем ты до сих пор торчишь в Жуайезе? — спросил он, сделав большой глоток.
Серж изменился в лице, придвинул кружку к себе. И выпил залпом, не чувствуя вкуса вина.
— Ты обещал мне мед. Что ж, старуха Барбара тебя им обделила? Я предан прежде был герцогу. Он дал мне больше, чем мои славноизвестные родители. Теперь я предан его вдове. В память о нем.
— Сын мой, — скорчив серьезную физиономию, проговорил святой брат, — ложь, которой ты оскверняешь свои уста — большой грех.
Паулюс поднялся, подошел к огромному сундуку у стены, долго в нем возился, и, наконец, достал еще один бочонок.
— Жаль, конечно, тратить на тебя свои лучшие запасы, но… в честь нашей старинной дружбы, — он снова налил Сержу в кружку вина. — И ты настолько предан своей герцогине, что готов переехать в Фенеллу за ней следом?
— Настолько, — выдохнул Скриб, и вторую кружку постигла участь первой, — но после свадьбы я уеду. Я получил вести из Конфьяна. Меня там жаждут видеть — мой старший брат погиб. Пьяным замерз в прошлую зиму.
— Вот как? Значит, ты теперь наследник? — Паулюс снова наполнил кружки и поставил на стол бочонок верескового меда, хитро глянув на Скриба. — Неужто уедешь? И все здесь оставишь?
— У меня есть обязательства перед моим родом, — отрезал «трубадур», — моя добровольная опала затянулась. Да и монастырь в угоду семейным традициям теперь мне точно не грозит. Да, я уеду. Уеду.