Блаженство его продлилось недолго. Вцепившись свободной рукой в волосы этого… как его… брата… и буквально отдирая его от своего лица, Лиз шумно задышала и выскользнула.
- Прелюбодеяние – грех, тем более для монаха! – заявила она, не слишком уверенная в том, что говорит… Потому что целовался он слишком хорошо для принявшего обет безбрачия. Больший грех замуровать такой талант в келье!
- Сестра моя! – воскликнул Паулюс. – А вы в каком ордене были? Ну, до того… как отправились в мир иной?
- Nique ta mère, - пробормотала Лиз, глядя на него в упор.
«И все-таки он ничего…» - думалось ей в перерывах между помехами, трещавшими в ее голове.
Глаза брата Паулюса вновь округлились от удивления.
- Вы здесь не одна? С матушкой? – справедливости ради, матушка этого милейшего привидения его пока не интересовала. А вот само привидение… Паулюс вновь вспомнил о хороших манерах: - Не желаете ли вина? С медом? Вересковым… Старая Барбара всегда знает, где раздобыть прекраснейший мед.
- Пожалуй, желаю, - отстраненно ответила Лиз, и вдруг ее осенило. Она подскочила с пола, на котором все это время лежала и, озираясь по сторонам, произнесла голосом, который неожиданно начал дрожать: - Вы только не обижайтесь, брат… как там вас… и не удивляйтесь… я сейчас задам вопрос дебильный… постарайтесь ответить на него адекватно… Какой сейчас год?
Она резко перевела взгляд на монаха.
- Паулюс, моя госпожа, брат Паулюс, - он наполнил кружку вином, добавил меда и протянул его Лиз. – А год нынче 1185 от Рождества Христова… И вы уж простите мне мое любопытство, а в какой провинции вы жили, ну… до того… как стали привидением… Уж очень странный у вас язык, - и Паулюс медленно почесал затылок.
- Париж, - пробормотала Лиз, прижав одну руку ко лбу и второй схватившись за кружку, - Париж образца 2015 года…
И, жадно глотая, влила в себя напиток, совершенно не чувствуя его вкуса. А потом уселась на что-то, что, должно быть, считалось здесь кроватью.
- Париж знаю, довелось там однажды побывать. А вот про Образцовый Париж – не слыхал… А хотите я покажу вам свой виноградник? – неожиданно спросил монах.
- На кой черт мне твой виноградник? – пробубнила Лиз и тоскливо посмотрела на него. – Я домой хочу. К маме.
И слезы, уже давно подступившие к глазам, наконец, пролились. Прямо в кружку.
- Мадемуазель Лиз, - со всей возможной серьезностью сказал брат Паулюс. Подсев к девушке, он промокнул ей слезы своим скапулярием. – Я с удовольствием провожу вас к вашей маме. Вы в каких покоях расположились? Рядом с невестой, мадам герцогиней?
Девушка всхлипнула, и плечи ее опустились. Как объяснить этому… брату… что ее мать еще не родилась!
- Ни в каких, - сказала Лиз, посмотрела на высокого и, что уж скрывать, красивого монаха, и вдруг маленькая Лиз, сидевшая в ней всю жизнь, проснулась, - пожалуй, что в ваших, - заявила она, - мне бы не хотелось, чтобы кто-то знал о том, что я здесь. Может быть… если обыскать комнату… найдется какая-то дыра во времени… или как там это называется? – но об этом уже думала взрослая Лиз.
Брат Паулюс как-то совершенно отчетливо понял, что начал трезветь. Он ничего не понимал из того, что говорило прелестное привидение, хотя оно и говорило по-французски. Впрочем, кое-что он все-таки понял. Привидение стремилось найти какую-то дыру. Но дыр в его комнате точно не имеется. И еще привидение собиралось поселиться у него. И это обстоятельство ему определенно понравилось. Привидений в его богатом жизненном опыте еще не было. А брат Паулюс всегда был уверен, что жизнь – крайне коротка, и нужно попробовать в ней все, что предоставляет судьба.
- Что ж, сестра моя, я готов сохранить твою тайну. Впрочем, и иные тайны, если таковые у тебя имеются, - Паулюс придвинулся к ней поближе и совсем не по-братски обнял за талию.
Лиз посмотрела на его руку, нахально легшую туда, куда, наверное, не следовало ее класть человеку его положения, и невесело усмехнулась.
- А ты всегда такой наглый? – спросила она.
- Всегда! – весело сказал Паулюс, притянул ее к себе и нагло поцеловал в губы.
И следовало признать, среди ее парней из века двадцать первого не нашлось ни одного, кто целовался бы так, как монах из двенадцатого.
Межвременье, Фореблё
Александр де Наве, король Трезмонский, сжимал в руке резную рукоять меча и, глядя невидящим взором прямо перед собой, прохрипел:
- Выходи! Я знаю… Ты здесь… Выходи!
Ответом ему была тишина. За трон Фореблё сражения не утихали уж несколько лет. Последнюю битву он проиграл. Глядел в холодное небо, да только дым от кострищ застилал ему это небо. Будто сам дьявол преследовал его. Будто неведомая злая сила пригвоздила его к этому месту, ставшему роковым полем сражения для его войска.
- Выходи! – завопил король.
И из леса медленно выплыла огромная черная тень.
- Кто ты? – спросил Александр де Наве тихо и тут же сорвался на крик. – Кто ты!!!
- Мое имя Форжерон. Маглор Форжерон. И я пришел сыграть с тобой в игру.
Сердце короля похолодело. Слишком хорошо он знал это имя. Пять лет назад он отбил деревню семейства Форжерон для того, чтобы расширить границы на западе. И его воины истребили почти всю семью. Кроме Элен… Элен Форжерон… Элен де Наве…
- Какую игру? – хрипло спросил король.
- Я могу спасти тебя, де Наве, - проговорил незнакомец, - но твою жизнь я обменяю на другую.
- Спаси меня, - не раздумывая, ответил король, - спаси во имя Элен!
- Именем Элен и ценой жизни Элен, - отозвался Форжерон.
- Нет! – в ужасе прошептал Александр.
- Либо ты. Либо она. Третьего не дано. Потому что я ненавижу тебя. И мне невыносимо ненавидеть ее, любящую тебя!
- Нет!
- Ты, твое королевство, твой сын. Все вы погибнете. Расплатись ее жизнью. И я оставлю вас в покое.
- Нет! – отвечал король самому себе и той бездне, что поглощала его.
- Как знаешь, - усмехнулся Маглор Форжерон и взмахнул плащом, собираясь удалиться, когда услышал за своей спиной проклятия. Он оглянулся назад и увидел короля Трезмонского, вгрызающегося в землю, рыдающего и молящего о пощаде.
Весной 1164 года король вернулся домой. Его подданные считали это возвращение чудом. Благословением стало то, что королева понесла во второй раз почти сразу по его возвращению. И король приставил к супруге стражей, чтобы оберегать от неведомых опасностей. Королева смеялась и часто говорила, что муж слишком уж ее опекает.