— Не ты ли хотел с Змеевыми землями союз заключить? — Хмыкнул дядя, заправив большие пальцы за пояс. Шумно вздохнул, расправил рубаху, собрав на спине складку. Так по-хозяйски и оставил руки за спиной. — Переполошились бояре.
— Змеевы земли неопасны. Сам ещё поймёшь, что пользы от них больше, чем угрозы.
— Ну, раз там безопасно, так и ступай туда с миром. А мы тут сами как-нибудь управимся. Тебе телегу в дорогу дать? Да что это я. Не пешком же женщине с детями идти. Эй!
Четвертак обернулся, махнул воину, тот убежал на задний двор.
— Ночи сейчас тёплые, да берегись, князь, разбойники поймают, припомнят тебе дружков своих, по ветвям развешанных.
— На убой гонишь?
— Это уж как получится. Я своё дело сделал. А там, как вам Доля совьёт.
С заднего двора привели телегу, запряжённую серой кобылкой. Кобылку эту, Чыдамлы, Мечислав знал хорошо: самая низкая в конюшне, неприглядная. Некрасивая, не понять, почему папка её не продал. Миродар усадил детей на повозку, помог маме устроиться, забрался на передок, взялся за повод.
— Эй, князь!
Папка повернулся, нахмурился. Едва слышно шепнул маме:
— Начинается, пригни детей. Чего тебе, брат-благодетель?
— Возьми в дорожку, пригодится. — Четвертак достал из-за спины крупную репу. Бросил в кузов телеги. — Эй, кряжинцы! Нешто дадите своему князю в дороге с голоду помереть?
— Прячь детей, Ждана!
Крикнув, папка так хлестнул лошадку, что та дёрнула телегу. Толпа только этого и ждала. Репа полетела со всех сторон, народ кричал, улюлюкал, смеялся. Несколько плодов попали по испуганной кобылке, ударили папку в плечо и голову, но тот нахлёстывал Чыдамлы, не давал врезаться в толпу, правил к воротам. Тверд заплакал, увидев искажённое болью лицо матери. Мечислав терпел, нельзя княжичу реветь на людях, но слёзы потекли против воли.
***
Репы хватило на неделю. Последний плод мама сварила утром с травками в котелке, кинутом в телегу кем-то сердобольным. Тогда казалось, что кинули со зла, но разбирая под утро вещи, увидели котму с небольшим котелком, черпаком, огнивом и сушёным мясом. Поблагодарив за глаза добродея, Миродар развёл костёр, набрал из ручья воды. Мясо Ждана есть не разрешала, варила похлёбку. С водой получалось сытнее. Но всё равно гостинца хватило лишь на четыре дня. Пару раз удавалось поймать русака, тогда ели дважды в день: ползайца на ужин, да ещё с утра. Настоящий пир. Из оружия Миродару оставили лишь нож, и на том спасибо. Поговорил с женой. Поспорив, решили ехать к Тихомиру, старому боевому товарищу.
***
Отца убивали долго. Повесили за руки на столбе, и издевались так, что ни один зверь не придумает. Выведывали, откуда такой златотканный купец взялся, да где его караван потерялся. Отец кричал, ругался, направлял воров к Кряжичу, но ни разу не взглянул сторону кустов, где пряталась семья.
Мечислав, откуда и силы взялись, держал маму и брата, зажимая им рты, шептал, чтобы закрыли глаза. Брат закрыл, а мама не могла, смотрела и старела прямо на глазах.
Убедившись, что шум стих окончательно, Мечислав поднялся, взял безвольную руку матери и дрожащую брата. Повёл из кустов к указанной отцом тропинке.
Отец не дожил всего три перехода. Не знал, что между кряжицким княжеством и Змеевыми землями есть узкая полоска без закона и правителя. Даже не полоска, островок. Потом, научившись читать карты, Мечислав не мог взять в толк, почему из десятка дорог они выбрали самую опасную.
По Змеевым землям к Тихомиру добирались ещё три недели. В постоялых дворах их принимали радушно. Украшения мамы из шкатулки помогали с ночлегом и едой. Только мама всё молчала, ела неохотно, иногда вовсе забывала, приходилось заставлять. Хозяева дворов, сначала улыбчивые, глядя на Ждану замолкали. Рты раскрывали, только если их о чём-то спрашивали.
Лишь у дяди Тихомира мама впервые разомкнула губы.
— Дошли, — сказала она охрипшим голосом. — Довела.
Выцветшие глаза шарили по светлой горнице, оглядывали братьев, кряжистого неприветливого дядьку.
— Миродара не сберегла.
Стянула платок и Мечислав с ужасом увидел, что она совсем поседела.
Глава четвёртая
Доннер
В Кряжиче дураков не водится, вряд ли кто отважится подкрасться к бывалому воину со спины, надеясь остаться незамеченным. Словно в ответ на мысли Мечислава, сзади шумно засопело, зашуршало одеждами и стало понятно, что это — женщина. Значит, пусть заговорит первой, решит, что оторвала от дум об отечестве.
— Чего загрустил, княже? — По бархатному девичьему голоску узнал Милану, прислуживавшую за княжьим столом. — Уж ли не угодили мы гостям своим гостеприимством?
Князь оторвал взгляд от стремнины, серебром женихающейся с лунным светом, обернулся на голос. В свете луны девушка казалась загадочной и беззащитной. Жестом пригласил сесть рядом.
— Угодили, красавица, всем угодили. Устал от шума, столько лет слушал лишь говор боевого железа да пение стрел.
— Тишины захотелось?
— Захотелось.
— Не больно-то тут тихо. — Девушка рассмеялась, запрокинув голову, мотнула головой в сторону города. Каштановые волосы рассыпались по плечам. — Люди на медах уже всех соседей побили, да на Змея войной пошли.
— Хорошо — на медах, не на деле.
Девушка поёжилась, Мечислава коснулось тёплое плечо.
— Отчего же? Разве ратный подвиг не пьянит настоящего воина?
— Кто не видел крови да огня на стенах града, тому в битвах лишь куш мерещится. А что же в такое тёмное время дочь боярина у речки гуляет? Или внучка?
— Правнучка.
— Ого! Кордонец не похож на такого старика!
— А я, значит, похожа? — Девушка наигранно наморщила носик.
Мечислав понял, что сморозил, смутился, сказал поспешно:
— Нет-нет, я не это имел ввиду!
Звон бронзовых колокольчиков разнёсся по реке. Милана смеялась так чисто, что князь и сам развеселился. Успокоившись, лёг на живот лицом к девушке, та сидела, обхватив колени руками и положив на них подбородок. Мечислав устроился поудобнее, отчего боярская правнучка снова улыбнулась, в лунном свете на щеке отчётливо проступила ямочка.
— Никого не боишься, красна-девица?
— Не боюсь, князь. С приходом Змеевой сотни нам уже давно ничего не угрожает. И, потом… — Милана многозначительно замолчала, стрельнула зелёным глазом.
— Что?
— Что же мне будет, если рядом такой сильный витязь? А пришла я к тебе с вопросом.
— Чего же сказать тебе, милая?
— Люди наши всё гадают, зачем ты в воротах щит велел поставить?
— Не догадываешься?
— Догадываюсь. А ты — всё равно скажи.
— Есть города, что приходится брать силой. Не люблю я этого — кровь и огонь, сопротивление и насилие.
— Да, это ужасно. А если города сами отдаются?
— А если они сами ворота отворяют, без сопротивления, тоже не люблю.
— Силой не любишь, и когда сами — тоже? Как же тебе угодить, а?
— А вот так. Все знают, чем закончится, но создают видимость сопротивления.
— Любишь сопротивление? Когда во врата силой?
— Нет, врата открыты, а я ладошкой едва-едва. Тогда вроде бы — и я взял — и город сопротивлялся. Не битва получается, а игра и все при своих, видишь?
— Да, едва-едва ладошкой. Но, зачем, князь? Разве не нравится, когда по добру?
— Нравится, милая, очень нравится. Добротой да лаской можно потом, когда и так всё понятно. Но впервые войти в город я должен сам, хоть раз, но — сам, сам, сам… по своей воле, своим решением, понимаешь, Миланушка?
— Понимаю, Мечислав, понимаю…
***
Бояре разошлись, сославшись на поздний час и ранние дела. Мечислав ушёл прогуляться. Воины внизу тоже разошлись, но иначе: орут песни, обнимаются с горожанами, ещё чуть — драться начнут. Девки подливают, заглядываются на витязей-освободителей, примериваются, прикидывают задумчиво, на кого будут похожи детки. Точно драки не миновать.