— Проходи, чего задумался? — Старик развернулся, поплёлся к дому. — Как звать тебя?
— Вторак.
— Это по-нашенски?
— Да. По-нашему — язык сломаешь.
— Знаю-знаю я те места. Странные люди, странные дома, странные обычаи. Всё странное.
— Да. Для меня тоже здесь всё в новинку.
— Не обижайся, вьюнош. Я уже стар, говорю, что вижу.
— На что обижаться? У тебя — своя правда, у меня — своя. Главное, бороды друг дружке не драть.
Старик усмехнулся, пропустил волхва вперёд, указал на бадью с водой. В доме кисло пахло брагой, капустой и сыростью. Единственное окошко и так почти не давало света, да ещё и ставня перекосилась, почти прикрыла. С потолка сыпется песок, хоть шапку не снимай. В маленькой печке глубокие трещины, того гляди, до пожара рукой подать.
Дед ещё раз хмыкнул, казалось, ему нравится смотреть за первым впечатлением гостя.
— Мудрый ты, вьюнош. Да только если бороды не драть, на гору не влезешь.
— На какую гору? — Вторак зачерпнул воды, глотнул. Надо же, свежая.
— Ни на какую, — рассмеялся старик.
Разговор какой-то бестолковый. Как бы его в нужное русло перевести?
— Скажи-ка дед. Как получилось, что твой дом почти посреди города стоит и… ну…
Старик перебил:
— Никто его не сносит? Говори, не стесняйся.
— И никто его не сносит.
Старик уселся за ветхий стол, уже собрался отвечать, но в дом зашёл Жмых с двумя вёдрами воды, отвлёк.
— Слушай деда, волхв, он тебе сейчас сказки будет рассказывать.
— Брысь отседова, Змеев правнук! Не перебивай старших!
Жмых хмыкнул, махнул рукой, пошёл к выходу, пробормотав:
— Нашёл свежие уши.
— Брысь сказал! Вьюнош, там в печке, поищи чего.
В печке обнаружился чугунок с пшённой кашей, ещё тёплой и доска с караваем. Еда перекочевала на стол, старик преломил хлеб, дал кусок Втораку, достал деревянные ложки, соль.
Ели молча. Дед собирал кашу по краешку, словно она обжигала. Впрочем, многолетнюю привычку не вытравишь.
Наевшись, дед облизал и убрал ложку, знаком показал Втораку продолжать, а сам начал рассказывать.
— Зовут меня Горбачём. Вышел я криво, мамку родами убил. Отца ещё до родов на войне с дмитровцами зарубили. Так что, считай меня боярином. Так и выжил, — дед хмыкнул, — княжеская кормилица взяла к себе, выходила.
— Миродарова?
— Какой там! Миродарова отца кормилица. Так и стали мы с ним молочными братьями. Вот и упросил он отца выстроить мне этот домик. Вроде как в боярском месте. Домик выстроили, я вырос, да к чему пригоден? Читать выучили, считать. А там миродаров отец вырос, женился, детишки, там, дела всякие. Иногда и ко мне захаживал в гости. Ну, это у него от редкого безделья, а мне каково? Хотел я учёным стать, мозгов не хватило. Волховать пробовал, не слушаются меня травы. Да и не женишься с таким-то горбом — ни богатсва, ни славы. Кому я нужен?
Вот и Миродар вырос, стал князем. Решил он меня подальше от боярской слободы спровадить. А я же тогда ещё сильный был, дом в порядке содержал, не то, что сейчас. Как я испугался, знал бы ты!
Горбач крякнул, скрипя суставами, встал из-за стола, поманил волхва в дальний угол к сундуку. Вторак открыл дубовую крышку, ахнул — сундук доверху наполнен ломаными подковами.
— Всё моё умение, — усмехнулся старик. — За ломаные подковы мне мужики дом чинили. Кто забор поставит, кто печку глиной замажет. В бой не брали — единственный я в своём роду, а так, на потеху, помогали, кто чем мог. Вот, думал, полный сундук наберу да кузнецу продам на гвозди.
— И?
Горбач развёл руки, скривился:
— Руки не доходят.
— Понятно. А что с Миродаром?
Старик уселся на сундук, покачал головой.
— Не хотел Миродар скомороха у себя под боком держать, решил выселить подальше от глаз. Взмолился я ему, мол, в память об отце дай век дожить. Детей нет, помру — тогда и меня по ветру и дом мой хоть на дрова. Тот говорит, не боярин я, не место мне на боярской улице. Я возьми, да сдуру и самому Змею взмолился.
— Отчего — сдуру?
— А оттого. Лет двадцать назад это было. Пришёл ко мне старик, попросил воды напиться. Ну, это у нас — вроде присказки. Воды не подать — подлее и выдумать нельзя. «Что за беда у тебя, Горбач?», говорит. Говорю, выгоняет Миродар с места, вырос, говорю, руки дошли. «Не бойся, Горбач, не дойдут до твоего дома его руки. Сын у него родился, не до тебя ему». А я в страхе весь возьми да ляпни, мол, а сын вырастет — у сына руки дойдут?» А он так подмигнул мне: «Не бойся Горбач, ни у кого до твоего дома руки не дойдут. Пока Змея не увидишь, живи спокойно».
— Что же это за старик был?
— Откуда мне знать… мож, колдун какой.
— Почему — колдун?
— Серой несёт за версту.
— Серой? — глаза Вторака сузились.
— Да. — старик ничего не заметил, продолжал спокойно. — Говорят, колдунам сера нужна — золото из свинца добывать.
— Понятно. И что дальше?
— Ничего, живу. Да только с тех пор никто меня не трогает. Я поначалу обрадовался, а потом… да чего там, сам видишь. У князей руки не доходят мне дом ломать, а у меня — чинить. То болезни, то ещё чего. И не поймёшь, оберег на мне Змеев или проклятие. Да только чую я, мученьям моим конец пришёл.
Вторак и не ожидал, что разговор сам на нужную тропку свернёт, сказал недоверчиво:
— Неужто, Змея увидал?
— Увидал. Сегодня поутру от самой Башни на юг летел.
— Рано просыпаешься?
— Дык у меня ж к утру суставы ломить начинает. Вышел прогуляться, рассвет едва начался, а смотрю — от Змеевой Башни — тень летит.
— Никого на шее Змея не видел?
— Кого?
— Ну, может быть на шее кто сидел. Ездок.
— Не, не видел. Туман утренний, сам понимаешь.
— Может, к шее прижался…
— Может и прижался. В сумерках не особенно разглядишь. Главное другое. Оберег с дома снят.
— Какой? А, ты о том, что ни у кого руки до дома не дойдут?
— Ну.
— Так может быть, снесут твой дом.
— А пусть снесут. Теперь уж и мне немного осталось. Вишь, пожил, подков целый сундук наломал, пора и в могилу. Благо, Жмых вырос, не пропадёт.
— Так это — сын? — надо было сменить тему, пока сердце от волнения не выскочило из груди.
— Подкидыш. Правда, сдаётся мне, что и сын.
— Как же так?
— Давняя история. Лет пятнадцать назад посмеялась надо мной девка таборная. Мне уже за сорок, а она сжалилась, пустила под подол. Я к ней всей душой, да видно напрасно — умчалась с табором, только и видели. А через год подкинули мне младенца. Жмыха.
— Стало быть, не посмеялась? Род спасла? Есть у таборников такой обычай к увечным. От их богов завет древний.
— Может быть, может быть. Я их богов не понимаю, может у них так положено. За Жмыха я конечно ни на кого зла не держу.
— Ну, спасибо, старик, за истории твои, пора мне по княжьим делам.
— Иди, вьюнош, иди. В твоём возрасте спешка — дело обычное.
Вторак вышел, услышал со спины:
— В следующий раз за водой отправлю.
— Замётано, — покачал головой в беззвучном смехе.
Во дворе, на завалинке под забором, в тенёчке сидел хмурый Жмых, смотрел исподлобья на приближающегося волхва. Вторак подошёл к калитке, протянул руку, застыл, вспоминая, куда открывается, услышал тихий свист. Обернулся к парню:
— Чего?
— Подь. Садись.
Вторак не стал торопить Жмыха, и так видно, что слова даются ему с трудом.
— Ну, в общем, это. Не верь ты ему.
— Ты о чём, о Змее?
— Да чего там Змей! — вспылил детина, — Змей он, да и… Змей с ним. Он этого Змея в каждой вороне видит, всё о своём проклятии толкует. Я про подкидыша.
— Так ты не подкидыш?
Жмых понурился, сжал губы.
— Подкидыш. Только не таборный. Не таборный, понятно?
— А чего такое? Вон, кузнец ваш — таборник. Чего ты стесняешься? Да и не похож ты на них. Разве только… — волхв посмотрел на курчавые волосы парня.