Пятидесятник чуть поспешил, выдвинулся на корпус, и — рухнул, сражённый стрелой. Толпа ахнула — все безоружные, такого не может быть!
Мечислав обшарил окна домов, нашёл приоткрытое.
— Справа! Второй этаж! Первый ряд — держать толпу, второй — в дом, быстро!
Крестьян молотили уже лежащих на земле — от злости, от души. Разбивали в кровь лица, с наслаждением выбивали зубы. Ярость за товарища — какая ещё нужна причина для побоища? И какие ещё могут быть приказы, кроме «убивать, убивать и убивать!»?
— Стоять! Прекратить!! Не сметь!!!
Голос показался чужим, сорвавшимся на визг.
— Приказываю немедленно прекратить!
Для непонятливых Мечислав вдарил палкой. По своим. Спина, бок, шея — что попадётся. Кто поголовастей — начал помогать сотнику. Задние послушно передавали древки: не их забота, кого колотить.
— Встать в строй! Держать линию!
И — мужичью, что с надеждой смотрело на неожиданного спасителя:
— Эй, вы! Все в центр, мигом!!!
Стонущие бунтари послушно подбирали своих, оттаскивали от разъярённых копейщиков в центр плаца.
— Капут нам, — буркнул разгорячённый, со слипшимися от пота волосами сосед слева. — Ульрих прибьёт к щиту и прикажет пращникам тренироваться.
— Что с пятидесятником?
— В голову. Шлем к голове пришпилил. Почти по самое оперение.
— Насмерть, — закончил за товарища Мечислав.
— Насмерть.
— Где эта… скотина?
Из гостиницы, откуда стреляли, копейщики выволакивали испуганного избитого хозяина и тело стрелка. Того в запале забили палками как бешенную собаку.
— Не сбежал, — крикнул довольный тихомировец, волокущий мертвеца за ногу, — не успел! Хотел крышами уйти, сволочь.
— Что у вас стряслось? — Тихомир и сам всё видел, но смерть ученика не укладывалась в голове.
— Арбалетчик. В доме. Вон в том.
Грузный учитель подошел к покойнику, повертел в руках оружие, начал расстёгивать ворот стрелка, осматривать. Нахмурился так, что недавние бунтари сжались ещё плотнее.
— Нет, Мечислав. Это не просто арбалетчик.
— А кто? — не понял юноша. Вместо ответа Тихомир протянул снятый с шеи оберег. Лазутчик старался: оторвал тело, даже голову, остался лишь берестяной клок волос. Да кто же в Меттлерштадте делает берестяные обереги? — Лесовик?
— Лесовик. Наш, кряжицкий. Молись за пятидесятника, чтобы ему боги эля налили в самый большой кубок.
— Чего? — понимание никогда не приходит сразу.
— Того! Ольгерд-пятидесятник. Запомни это имя, сынок. Твой первый кровник, первая заместительная жертва. Благодаря ему, ты остался сегодня живым. Не вздумай его забыть. Боги не прощают слабых памятью.
Доннер
— Не тревожь его, — послышался издалека голос Тихомира. — Видишь, человек отдыхает.
Мечислав глубоко с удовольствием вздохнул, пробубнил сквозь сон:
— Нет-нет, я уже выспался. Чего там?
Открыл глаза, сквозь сонную пелену увидел давешнего десятника с блюдом.
— Князь, конь вымыт. Поешь чего?
— Клади блюдо. — С силой вдавил ладонями глаза, зевнул, так что чуть челюсти не свело, — Тихомир, давай ко мне.
— Я уже сыт.
— Уже? Это ж, сколько времени я проспал?
— Почти до полудня. Ешь.
Мечислав уселся, взял с блюда варёную оленью печень, кубок с рубиновым вином, с наслаждением откусил.
— Славная охота, — заговорил с набитым ртом. — Не ожидал, что когда-нибудь выберусь из простых загонщиков, да пеших воинов. Садись, Тихомир, в ногах правды нет.
Воевода потоптался, уселся на траву, отломил кусок хлеба. Жевал вяло, словно в рот не лезло. Князь осмотрелся, воины подходят к котлам, набирают разваренное мясо в деревянные миски, жуют прямо на ходу. Кто-то черпает кружкой густое луковое варево, обжигается, беззлобно бранится.
— Ой, запах какой! Слышь, десятник! Принеси и мне, что ли. И воеводе.
Десятник, гордый служеньем князю, схватил посуду, вприпрыжку побежал к ближайшему котлу. Мечислав посмотрел ему вслед, покачал головой.
— Дети. Совсем дети. Кто постарше — всадники, а пешие… посмотри, Тихомир.
— Что делать, — Воевода пожал плечами. — Старшие сыновья остаются на хозяйстве. Младшим всего две дороги: в подмастерья, да в наёмники. А ежели ни на что не пригодны — в робяты, сироты. Я самый младший в семье. В строю с десяти лет, в четырнадцать стал сотником. Миродар в шестнадцать уже княжил. — Указал на возвращающегося паренька. — Вот, в его возрасте. Это мы, князь, были дети.
Тихомир помолчал, принял посудину с варевом, дождался, пока десятник отойдёт, повторил:
— Это мы были детьми, Мечислав, мы.
Молча тянули луковую на мясе похлёбку, закусывали размоченной лепёшкой, чтобы не обжигать нёбо и язык. Мечислав подобрал со дна последние крохи пшёнки, откинул миску, постучал себя ладонями по животу, сыто рыгнул.
— Чего смурной, Тихомир? Словно что не так на этом свете.
— А чего на нём так? Ты отдохнул?
— Ещё как, на целую неделю!
— Сколько проспал?
— Вам виднее, — рассмеялся князь, — я же спал. До полудня.
— До полудня. С утра до полудня, князь, ты со своей тысячей купался и отдыхал у стен Кряжича, и за всё это время твой брат даже не вышел, не проведал.
— Ну, — пожал плечами Мечислав, — он вчера бунт гасил, сейчас, небось, что-то с боярами решает.
— И минутки для родного брата не нашёл? Не знаю, не знаю, князь. Может быть, решает. А может уже решил.
Мечислав застыл, уткнулся взглядом куда-то вдаль, пальцы растирают недоеденную краюху, крошки падают на траву, штаны. Очнулся. Голос глухой: рык, а не голос.
— Ты, что же это, Змеев сын, раньше не сказал?
— Две причины. Надо было проверить, не решать с кондачка. Это первая.
— А вторая?
— Ты был голоден. Скажи я раньше, так ты и не поел бы.
***
Тверд стоял на городской стене в окружении бояр и Змеева сотника, молча смотрел на брата и его тысячу, подошедшую к самым воротам. Плотники колотили молотками, мешали собраться с мыслями. Лучники внутри города встали наизготовку — тетивы накинуты, стрелы воткнуты в землю. Разминают руки, разогревают мышцы, хорошо — брат не видит: нрав у него горячий, неровен час — бросится на стены с голыми руками. Вторак куда-то пропал, чтоб его, совета взять не у кого.
— Не хочу воевать с братом, — шепнул боярин, но Двубор, кажется, расслышал.
— Битвы не будет. Я хорошо знаю людей.
Твердимир повернулся к сотнику, неловко ухмыльнулся.
— Знаешь? Так какого Змея тебе это понадобилось?
— Я говорил. Мы выполняем волю Отца. Что ты сделаешь с боярами, если не подчинятся твоей воле?
Снаружи послышался шум, боярин посмотрел в ту сторону. Мечислав направил коня к воротам, задрал голову.
— Привет, брат!
***
— Здравствуй, Мечислав, — ответил со стены знакомый голос.
Мечислав помнил с детства — если щуриться, окружающим мерещится улыбка.
— Чего грустный какой? Плохо спалось? Я на Пескарке прекрасно выспался.
— Я видел.
— Видел? Что ж не навестил брата, ежели видел? Я бы тебя олениной угостил. Хороший оленёнок, молодой, мягкий.
— Дела городские, брат. Только и успел одним глазком узреть.
— Понимаю, понимаю.
Помолчали, разглядывая окрестности. Наконец Мечислав не выдержал.
— Чего надумал, серьга?
Глава пятая
Волхв ворвался в каморку, когда Милана перекладывала вышивку в пяльцы. Растрёпаный, глаза встревожены, даже не заметил, что она в одной лишь нижней рубахе. Милана лишь бровь подняла — не дело для княгини, пусть и будущей, по холопьим пустякам тревожиться.
— Милка, вставай, одевайся мигом.
— Что случилось? — ледяным голосом процедила девушка, пропустив сквозь уши панибратское «Милка». Бровь выгнулась луком, быть волхву на конюшне поротым.
— Мигом, говорю. Иначе братья друг дружку порешат.