Овчина по-своему понял вопрос, радостно развёл руки:
— Ну! А я о чём?
— Это что-же? Улька не врала про Брусничку?
Глава снова понял по-своему. С силой ударил себя кулаком в грудь:
— Моё слово — крепче стали! Пусть княгиня берёт её себе в подрушки. А как вырастет доченька…
— Что? — перебил Мечислав, — что — «как вырастет»?
— Бери второй женой, по обычаю. Пришёл ты князь без корней. Защитил нас без привязанности, по совести. Так укореняйся, привязывайся!
— Да что ж ты…
Мечислав бухнул кружку об стену, выбежал из избы. Овчина пожал плечами, поднялся из-за стола. Собрал фарфаровые осколки, промокнул тряпкой брагу. Мимолётно думалось о князе. В Глинище народ спокойный, деловитый. В гончарном промысле вообще яриться да дёргаться нельзя — чуть сбил круг, крутанул неровно и вот тебе — блюдо оплывает, горшок сминается. А этот… яристый какой-то, упрямый.
Нет. Не зря. Не зря его Гром прислал. Не зря за него старик Овчина дочку отдаёт. Пусть, второй женой, мы не гордые, мы мастеровые.
Не подведёт князь. С таким упрямством никакой орде не сладить.
Вот тебе князь и Змеева тропа. Куда свернёт, что учудит за поворотом. Как боян, что не помнит продолжения сказки, начинает выдумывать своё. Что там у богов произошло, что они договориться не могут? Ведь был путь, простой, понятный — сделать из детей-изгоев настоящих князей. Так ведь пройден путь. Силы истрачены и накоплены, враги повержены, власть получена. Чего боги ещё удумали, чего им не хватает?
В прежние времена, бают старики, боги с людьми прямо разговаривали. Превращались в говорящие пни, вселялись в идолов, порой и людьми не брезговали. Правда, людьми, если в героях нужда возникала. Если один бог ошибку другого исправлял. С тех пор многое изменилось. Жизнь успокоилась, стала похожа на безветренное озеро: в глубине — рыба, на поверхности — небо отражается. Границы княжеств устоялись, обычаи закрепились, наречия разошлись так явно — не сразу и поймёшь, о чём соседи говорят. Мир наступил, чего уж там.
Так чего же вам, собакам, ещё надо?! Не о любви ли вы говорили и мире вечном? Чего ради слеги свои в муравейник человеческий снова засунули, да разворошили так, словно не угодили мы вам своим постоянством? Двубор говорит, всех боги слышат, со всеми разговаривают, да не все их голос понимают. Чего вам не хватало, сволочи, что выгнали из Кряжича, отца убили, мать уморили, братьев бою выучили, вернули да рассорили? И после этого ещё и издеваетесь: невесту навязали, да так, что не откажешься. Все знают — невеста. Да ещё Брусничка эта. Её-то зачем? Она-то чем провинилась? Чего теперь князь Бродский не понимает?
Кто чьи грехи искупает, если сын за отца не в ответе?
***
Уж петухи первый крик прокричали, мысли по которому кругу пошли. С высокого берега Мечислав впервые заметил, как вода в лёд встаёт. Мутнеет от берегов, идёт робкая дорожка к середине, смыкается, сдаётся под натиском течения, рвётся, начинает с нова. Днём, понятное дело, растает, но время — упущено, ничего не успели. Пойдёт по вставшему льду Орда, никакой Змей не спасёт. Надо бы болота засечить, что ли.
Странно, холодает, а снега нет почему-то. И дожди кончились раньше времени. Что у вас на уме, проклятые, что помогаете землю морозами сковать?
Слух, как бывает после сна, вернулся первым.
— Князь…
Мечислав вздрогнул, очнулся, расправил одеяло.
— Садись, Овчина. Чего хотел?
— Не хотел трогать тебя, больно грозно молчал. И другим запретил. Ты всю ночь сидел, не замёрз?
— Нет. С богами говорил. Это греет.
— Что сказали?
— Все умрут.
Хриплый смех раздался над рекой.
— Молодцы. Как в воду глядят.
— Говори, чего надо.
— Чем я тебя прогневил, князь?
— Ты о чём?
— Не глянулась тебе моя Брусничка?
— Причём тут Брусничка? Дело не в ней. Не верю я в такую удачу.
— Где же здесь, на границе, удача?
Ответить Мечиславу не дал звонкий голос Улады.
— Мечислав, Мечислав!
— Здесь я.
Обернулся на голос, посмотрел. Улька за руку тащила к берегу заспанного Жмыха. Тот плёлся, словно ребёнок, которого мать к колодцу на мытьё тащит. Девушка поставила парня перед Мечиславом, указала руками:
— Говори!
Жмых пожал плечами, втянул голову, пробормотал:
— Чего говорить?
— Чем я тебя сюда заманила? Говори!
Жмых совсем сжался, словно его смяли.
— Ничем. Свободой заманила. Волей таборской…
— Понял, князь? Свободой! К тебе я ехала, дурак, к тебе! Ясно?!
Вышедшая из-за облаков луна жестоко сверкнула в глазах девушки. Серые днём, теперь стали жёлтыми, злыми. Мечислав смотрел в них и не мог найти ни одного подходящего слова. Лишь Овчина, после долгой паузы, раздельно, невпопад, сказал восхищённо:
— Ярые. Упрямые. Победим.
часть четвёртая
И, снова. Какие слова:
— Две серьги, одна голова!
(Густав Меттлерштадский. «Слово о Мечиславе…»)
Глава первая
Первый снег лёг на землю пуховым платком: кряжицкие рукодельницы любят хвалиться такими. Узорные, прозрачные, лёгкие, способные проскочить в дужку серьги, вот-вот растают. Богатейшим узорным стеклом мастеров Срединного Города покрывалась у берегов по утрам Пограничная. Ещё два пожара устроил Овчина на глиняной стене: со стороны берега. Воины сильно ругались, что снаружи крепка, а изнутри — скользкая, ноги поломаешь, да и размывает, приходилось постоянно чинить растоптанные ступени. Волхв собрал из кирпицов довольно удобную лестницу, глава Глинища предложил скреплять перемешанной с глиной известью. Вторак подивился — у него на родине так не делали. Одно умение умножилось другим, кладка стала крепче, надёжнее.
Степняки несколько раз пытались обойти Броды выше по течению, но натыкались на засеки, теряли лошадей и людей. Однажды выгнали из лесу лосей, стража подняла тревогу. Набег отбили легко и умело. Ниже по течению степняки пройти почти не пытались: глубоко и берег больно высокий. Овчина требовал строить град на холме, но Мечислав отказывался. Поставил там Змееву Башню, а город велел оставить как есть, у самых Бродов. Лишь чуть отвёл от заливных лугов, оставив цельнобитную стену первой линией обороны. Глава горячился, но Тихомир возражал:
— Плохо ты, Овчина, степняков знаешь. Поставим город на холме, они обойдут, направятся грабить вглубь. А тут, сам видишь — всё как на ладони, приходи и бери, только чуть поднажать.
— А поднажмут? — не унимался Овчина.
— Обязательно поднажмут. Да только и мы поднажмём. Видал, каких я богатырей обучаю?
Глава посмотрел на «богатырей», бегающих по внутреннему двору заставы, махнул рукой.
— Вы — люди оружные, вам виднее.
— Молодец! Умей сдаться. Я же не учу тебя горшки обжигать, верно? Пойми, друг: чтобы защитить людей в тылу, нам нужно дать степнякам что-то простое, доступное. Что можно взять. А Броды взять — можно! Вот лёд встанет, Орда сил поднакопит и — возьмёт. Понимаешь?
— Понимаю! А возьмёт, тогда и нам не поздоровится!
— Точно! А если мы град на холме поставим, они его просто обойдут. Сразу — к вам.
Мечислав стоял, сложив руки на груди, смотрел на стройку внизу, прикидывал, как ловчее рисовать улицы, чтобы каждая простреливалась хотя бы с трёх точек. Спорщиков почти не слушал, надоели. Каждое утро названный тесть с воеводой, словно глухари, затевали одну и ту же песню. И так же каждое утро князь дивился выверту Доли, что дважды отняла, но дважды и дала. Дважды бежал он из города, и дважды обретал. Второй раз даже строит. Дважды терял он женщин — мать и жену. И дважды обрёл. Одна прибежала за тридевять земель, вторую гончар сам подал на блюдечке. Мечислав хмыкнул, вспомнив о голубой каёмочке. Роспись на глиницком фарфаре как раз такого цвета.
Вспомнилась свадьба с Улькой, такая пышная и развесёлая, что чуть не пропустили очередную атаку степняков. Благо, Тихомир разделил сотню надвое и велел гулять по-очереди. Вспомнилось, как Овчина на правах старшего подвёл смущённую Уладу к капищу, как Брусничка окуривала благовониями.