— Чем же я обязан княгине Кряжинской, что она явилась взыскивать долг, вместо того, чтобы притащить меня, вора и преступника, в колодках к себе в палаты?
Глаза Миланы прошлись по затихшему, ждущему продолжения веселья народу. Будет вам веселье.
— Мой муж погиб по твоей вине, князь Мечислав Бродский!
Дружное «ах» раздалось над Бродами. Глаза Мечислава сузились, скулы чуть не прорвали кожу, сам подался вперёд. Милана мысленно зажмурилась: ещё миг, он ей поленом или странным камнем голову расшибёт.
— Твой муж пришёл мне на помощь, княгиня. На помощь, которой я не требовал! Отказался!! Запретил!!!
Мечислав встал на помосте, полено обвиняюще направлено в сторону Миланы, рука с камнем словно замахнулась для броска. Княгиня заставила себя застыть на месте. Баба Яга, теремская мамка, месяц тому умершая в стыде и сознании, говорила когда-то, что разъярённому мужчине нельзя отвечать сразу и громко. Только тихо и после того как переспросит. Тогда, быть может, не ударит. Или, ударит не сильно. Мечислав уже не совсем мужчина, уже почти что князь. Ударить может быть и не ударит, да кто его знает.
— Ну?! Говори, княгиня, какой долг пришла взыскивать!
Милана стала похожа на каменную статую, что Четвертак когда-то прикупил на Змеево серебро. Даже перестала чувствовать своё дыхание. Глаза смотрели в упор, губы приготовились сказать главное. Осталось сделать это правильно.
Мысли пришли в порядок, собрались в единственно верное:
— Мой муж — твой брат. По закону кряжицких и местных земель ты обязан взять меня в жёны.
Теперь княгиня позволила себе встать и внимательно разглядеть черни новую княгиню.
Мечислав застыл, отошёл, сел. Улька, дура, сложила руки на груди, Милана победно осмотрела местных скоморохов. В глазах их ясно читалось — да. Это наши обычаи. Твой ответ, князь?
После долгого молчания Мечислав встал, оглядел народ.
— Брусничку — ко мне!
Испуганная девчонка так быстро выскочила из толпы, словно выросла из её дыхания.
— Улька, сними серьги!
Улада потянулась к ушам, отвела руки, но под взглядом мужа покорно сняла подарок отца — кованые землянички и передала в требовательную ладонь.
Мечислав передал серьги Брусничке, рванул ворот, палец зацепился за холщёвую верёвочку, дёрнул. Жемчужные серьги легли на руку испуганной Улады.
— Моя первая жена — Улада Бродская! Вторая — Брусничка Глинка! Третья жена — Милана Кряжинская! Быть посему!
Ярость — главное зло в мире. Милана понимала, что теряет лицо, но остановить себя уже не смогла. Вскочила, крикнула, сорвавшись на визг:
— Это почему же — третья?!
Мечислав посмотрел на неё, как на пустое место.
— Хитро ты ко мне в постель залезла, княгиня. Но, хитрость — ещё не ум. Будь ты умнее — стала бы первой.
Глава вторая
Лето уже на носу, пахари не выходят с поля, глотают пыль. А хоть тресни, нет наследника прадеду. Милана усмехнулась: Кордонец клялся, что не помрёт, пока не увидит и не поцелует в живот праправнука. И ведь — не помрёт. Двоих гонцов прислал, выспрашивал, полено старое.
Неделю после спешной свадьбы не подходил Мечислав к третьей жене. Занёс по обычаю в дом, уложил на кровать, развернулся на каблуках и молча вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. Ну, нет, князь Бродский, не на ту щуку попал: ещё не знаешь, как кряжицкие умеют скандалить. Подкараулила в конюшне, устроила такой разгон, что все лошади от страха присели. Мечислав молча взял брыкающуюся жену на руки, снова отнёс в комнату и запер на засов до вечера. А окошко — маленькое, не всякий ребёнок пролезет. От ярости Милана расколотила даже деревянную посуду, после чего ей, как собаке принесли еду в жестяной миске. И, главное — кто принёс! Княгиня Бродская.
Пришлось пожаловаться ей. Улька закусила бледную губу, опустила взгляд в пол, руки неспокойно теребили подол, на миг показалось — откажет. Тихо, едва слышно обещала помочь. Сама — слаба, да и дитё нужно выхаживать. Брусничка — жена названная, рано ей. Остаётся только Милана. Мечислав смирился, приходил исправно в нужные ночи. Сверх — ни-ни. Ну и ладно, пусть хоть так. Да только — всё без толку.
Нет наследника Кордонецу, нет дитя Милане. Спрятавшись в своей комнате, юная женщина плакала, путая в слезах, кого клянёт — богов, себя или всех остальных.
Тощая повитуха, кому ж ещё Улька-дура всё расскажет, подошла однажды утром, подала крынку молока, дождалась, пока Милана напьётся, проливая капли на сарафан и неожиданно погладила по голове. Милана даже подумала — издевается. Не нажила молодая княгиня подруг в Бродах. Все сторонятся, словно прокажённой. Повитуха заговорила странно, словно не местная:
— Печать на тебе, милая. Я — дочка степняка, печать всегда вижу.
— Какую печать, — на вопрос после бессонной ночи сил уже не осталось.
— Не спрашивай. Просто печать. Без Степной Матери тебе не обойтись.
— Без кого?
— Степной Матери. Если кто и поможет, только она.
И подробно рассказала о древнейшем месте поклонения.
Степная Матерь сейчас совсем не степная, отбили её бродинцы. Сами степняки, говорят, в стойбище хакана втянулись, живут на грани голода. А до Степной Матери ехать всего-ничего. День, быть может, два. Главное, чтобы Мечислав не хватился.
— Какое там, — махнула Милана рукой. — Он меня и не замечает совсем. Приходит ко времени, уходит почти сразу, а потом весь месяц не замечает. Да и не до того ему — готовится принимать озёрских верблюжатников. Народу в Бродах теперь много, кто не занят в дозорах и тренировках, строит кирпицовый город. Чего им, наёмникам: Мечислав сказал — «обороняем восточный рубеж», они и строят.
— Оно и правильно, — тощая поджала сухие губы. — Серебро от Змея получают, отчего бы и не строить? Не война же, правда?
Наверное, правда, подумалось ненароком. Степнячка не воевать, строить просит. Что за народ такой новый зарождается?
Терем завершили первым. Прохладно в нём, не то, что в деревянном, тёплом доме, так хоть — не сгорит. Открытые печи в каждой каморке, меттлерштадский обер прозвал их каминами. Удобно, вообще-то…
Пошла за помощью к Двубору — тот, вроде бы, сам себе на уме. Как ни странно, Змеев сотник согласился, даже обещал взять с собой два десятка караванщиков. И время предложил удобное — назавтра утром. Осталась последняя «ночь Мечислава». Обычно, он целую неделю после «барщины» не обращал на неё внимания. Договорилась с повитухой, та обещала передать Уладе и даже Брусничке. Отвлекут как-нибудь на всякий случай.
После ухода князя всю ночь не спала, смотрела в маленькое оконце. На рассвете, едва Мечислав вышел на стройку, Милана поднялась, наскоро оделась в широкие штаны и рубаху с разрезами по бокам, подпоясалась, намотала шолковый платок — шею от ветра беречь, обняла встревоженную Ульку и повитуху, клюющую носом перед люлькой, качающейся под потолком. Кошкой сбежала по винтовой лесенке в кухню, где мальчишка с совиными глазами надирал бересту для большой печи. Тот даже не повернул голову в сторону третьей княгини — боролся со сном. Выбежав на задний двор, Милана натянула сапожки на высоком каблуке. Ехать придётся верхом, как бы ноги не провалились в стремена.
Утренний туман скрыл беглянку, направившуюся к мостику, ближайшему к Пограничной. По пути промёрзла почти насквозь: растворённая в воздухе влага пропитала и утяжелила одежду. Сперва казалось, будто над ней посмеялись: до ворот с мостком оставалось всего десяток шагов, а Двубора с караванщиками всё не видно. Сделав ещё пару шагов, Милана поняла свою ошибку. Все стояли здесь, просто бледные лица и чёрные одежды размыли, спрятали торговцев от глаза, привыкшего к ярким краскам.
Кобылку ей привели смирную, серую в яблоках. Седло, правда, какое-то странное — в две луки. Двубор сказал, что и не знал, будто женщины могут сидеть по-мужски: в Меттлерштадте все дамы так ездят, накоротке объяснил, как садиться. Поначалу казалось неудобно, но потом, ничего, привыкла. Главное, тяжесть перенести на правую ляжку. Реку переплыли вниз по течению, за Змеевым холмом. После утреннего тумана вода казалась теплее парного молока.