Хмурое невыспавшееся солнце вышло из-за виднокрая, начало спросонья свирепеть, согревать Степь, разгонять туман. Поняв, что никто не пожалеет, пришло в ярость по-настоящему: одежда высохла, заветрилась и тут же пропиталась потом. Как же тут степняки живут — ни тенёчка, ни деревца. Милана запоздало вспомнила о платке — все волосы будут в пыли, остановилась, замоталась так, что только одни глаза видны. Пыль в глаза — ладно, проморгаемся. Лицо обгорит — вот где беда.
Пока ехали, всё думала о Степной Матери. Что же это за место такое, степняками почитаемое? Повитуха говорила — святое место. Бесплодницам многим помогла. Пока войны со степняками не было, даже из пахарей втихаря бабы наведывались. И даже, говорят, помогало. Мать, она и есть — Мать. Только врать там нельзя. Представились степные шаманы, слыхала о них боярская правнучка. Обязательно в шкурах, вонючие, с бубнами и человеческими костями вместо колотушек. И в шапках с рогами. Почему-то именно с рогами.
Не успела намечтаться и настрашиться степных обрядов, отряд приблизился к жёлтому камню, начал замедляться. Распаренные лошади лоснятся от пота, едва не падают с ног. Это сколько же скакали? Посмотрела на небо — чуть позже полудня.
— Чего-то повитуха напутала, — едва слышно буркнула Милана. — Говорила — день или два.
Двубор оказался не из глухих. Ровный голос ответил:
— Они расстояния телегами меряют, не галопом.
— А-а-а, понятно. А где Степная Мать?
— Степной Матерью этот камень зовут. Мы отъедем подальше, лошадей остудим, а ты говори с ним. Если отзовётся — увидишь духа.
— Откуда знаешь? Разговаривал с ним?
— Не с ним. С теми, кто уже — с ним.
Охрана отъехала так далеко, что и копыт почти не слышно, лишь изредка — ржание. Милана походила перед камнем, пожала плечами. Увидела костровище степняков, пнула пепел, взвив смерчик. Вдохнула, чихнула, ну и запах. Посмотрела на жухлый круг поблизости: наверное, юрта стояла. А камень…
— Камень, он и есть камень, — отвернулась, плечи опустились. В голове появилась лёгкость: знать, не простое что-то степняки жгли в костре. — Зря приехала.
Последнее сказала вслух, удивилась, как охрипла в дороге, закашлялась. Захотелось воды.
— Выпей из ручья под камнем, — раздался глубокий певучий голос.
***
Милана чуть не подпрыгнула от страха, обернулась, что тот смерчик.
Прислонившись к камню, стояла высокая, стройная молодая женщина. В белом плаще до земли, перехваченом золотой застёжкой. На лбу обхватывающий белые волосы рубин на цепочке. Не седые, а именно снежно-белые. А лицо… тоже красивое, наверное. Только, не привычна такая красота в кряжицких местах. Да и в Бродах, если честно. А если вспомнить меттлерштадского обера с его наёмниками, да степняков с озёрцами и блотинцами… нет. Нигде бы она не казалась своей. Женщина едва заметно улыбнулась, отошла от камня, указала рукой.
— Вот тут маленький ключик бьёт. Утоли жажду.
Милана подошла, посмотрела. Действительно: совсем крошечный — одной ладошкой зачерпнуть. Присела, напилась, повернулась к терпеливо ожидающей женщине.
— Это мне поможет, да?
— От жажды? От жажды вода помогает. — Женщина сказала это с таким видом, словно открыла главную тайну жизни. Захотелось её ударить, да кто же духов бьёт?
— А мне… с этим…
Милана коснулась руками живота, всё ждала, что дух догадается. Но женщина лишь склонила голову набок, посмотрела внимательно, пронзительно. Княгиня из упрямства уставилась глаза в глаза и вдруг, поняла, насколько этот дух стар. Маленькие морщинки в уголках глаз могли быть и от частого смеха, но не привыкло это лицо смеяться. Даже, непонятно, радовалось ли оно вообще в своей жизни.
— С ребёнком, — зачем-то уточнила Милана.
— А зачем тебе ребёнок, юная женщина? — дух оторвался от камня, сделал несколько шагов навстречу. Ноги будто и не касаются земли. «Павой плывёт», говорят о таких в Кряжиче. Лишь полы чуть цепляются за траву. — Зачем? Мечислава привязать? Кордонецу наследника принести? Так и то и то у тебя было, ты отказалась. Для чего богам тебе ещё одну душу дарить? Чтобы ты снова её им в лицо швырнула?
— Но я ведь…
Женщина подняла ладонь, приказывая слушать.
— Молчи, Милана. Молчи и слушай. Спит в тебе ребёнок. Твоей настойчивостью, Уладиным милосердием, Мечиславовым покорством. А то, что ты дитя не чувствуешь, так и оно тебя пока что не чувствует. Думает: остаться, или покинуть жестокое чрево, как покинули его твердимировы дети. Разбудишь его, полюбишь — выживет. Усомнишься, захочешь выгнать — сам уйдёт бесследно. И тогда — не проси больше. Бесполезно. Так сказали боги. А решать… всегда тебе. Теперь всё решать только тебе.
Милана задумалась, посмотрела на духа. Откуда эта бледная знает имена? Не сама ли с собой, нанюхавшись трав степных, третья княгиня разговаривает? Хитро прищурившись, девушка решила проверить.
— А как его разбудить? Посоветуй травки или, быть может — у волхва настой какой попросить? Особенный?
— Зачем — травки? — Дух лишь передёрнул плечами и поднял левую бровь, словно не понимая. — Какие травки?
— Ну как — же? Надо же лечиться? Я же отравлена мамкиным настоем. Так ребёночек, может быть, и не проснётся вовсе.
— Боги не лечат, Милана. Боги творят. Что им травки, если для них и люди и деревья — те же травки? Разве только люди — решают, а травки — нет. Только в себе найдёшь силы разбудить сына. Если найдёшь.
Какую же дрянь жгли в костре степняки, что голова даже от пепла пошла кругом?
Блиц
— Улечка-улитушка, Ладушка-оладушка моя, — лёжа в кровати, Милана сочиняла нескладушки. С виноватой улыбкой глядела на кузнецову дочь, вышивающую на пяльцах. — Мамка сказала, это ты меня вернула. Песнями своими, любовью своей, заботой. А я вот любить-то и не научилась. Хоть и старше тебя на два года, и замужем уже была, а вот видишь, как оно получилось? Никому любви не подарила, а кому подарила, у того и отняла. А ты у Мечислава своего любовь отняла, да со мной поделилась. Не обидится?
Улада покраснела, положила вышивку на колени:
— Это как же я с тобой поделилась?
— Мамка сказала. Ты плакала у кровати, выхаживала, словно котёнка слепого. Уйти не давала, держала. Мамка говорит, это я от зависти не померла — увидела твою любовь и позавидовала, захотела такую же. Всё у меня было, говорит, любви только не было.
— Как же это её у тебя не было, если ты и с мужчиной была и ребёнка носила?
— Как у тебя не было. Ты и с мужчиной не была и Мечислава своего только с детства помнишь, а несёшь его в себе, лелеешь, как маленького, как ребёночка. Растишь, словно плод. Только мамка говорит, тебе больнее, чем мне будет.
— Чем же?
— Чем мне! — рассмеялась девушка. Вдруг посерьёзнела, приподнялась на локте. — Придёт твой Мечислав, будешь ты его со своими мечтами сравнивать, а не таким он окажется. Что делать будешь?
Улька задумалась. На лице читалось: ведь правда, не такой он, как она себе представляет. Не бывает так, чтобы точно такой. Что делать тогда?
— Мечты переделывать.
— Ишь!
За разговором не заметили, как вошла мамка-ключница.
— Ишь! — повторила мамка, после долгой неуютной паузы. — Это кто же тебя учил мечты переделывать? Ты у ведьмы в ученицах не ходила?
Ключница поставила медный таз на лавку рядом с кроватью, вытерла мосластые руки о передник, пригладила седые волосы.
— Чужие мечты мы все переделывать горазды, а о том, чтобы кому удалось свою мечту под настоящего мужика перекроить, не видывала.
Улада поджала губы, моргнула несколько раз.
— А слыхала?
— Слыхала, — мамка хмыкнула на облегчённый вздох девушки, — в сказках. Помнишь сказку о Красе и Змеиче? Думаешь, тот змеёныш князем обернулся?
— Так в сказке говорится. Заколдован он был.
— Держи карман шире, деточка. Змеёныш тот, каким был, таким и остался. Это она его уродство замечать перестала. Себя переделала.