— А в чём же тогда колдовство? — вмешалась Милана. — Где соль сказки, если змеёныш князем не обернулся?
— А колдовство, девочка, вот в чём: ведьма князя убедила, что он — безобразен. Он поверил и сторонился людей, так свою душу и спрятал. А девка поперёк всех пошла, узрела в чудовище человека.
— Где же тогда чудо? Разве не в превращении?
— А разве поперёк — не чудо? Превращение-то оно вот тут! — мамка постучала пальцем по лбу. — Попомни моё слово: Улька наша в звере ещё человека увидит.
Не понимают, дурочки, читалось в глазах старухи. Махнула рукой, взяла грязные тряпки, заковыляла к выходу.
— Улька, — прошептала Милана после долгой паузы. — Знаешь, что Улька? Спасибо тебе, что сгинуть мне не дала, назад вернула. Я тебя тоже не брошу. Как бы там дальше ни сложилось, должок за мной.
Доннер
Милана очнулась от льющейся на лицо воды. Струйка щекотно собралась между ключиц, княгиня передёрнула плечами, открыла глаза. Из дымки выплыло лицо Двубора, и щёпоть, брызгающая на лицо. Юная женщина села, осмотрелась. Да, здесь у неё голова и закружилась: рядом с камнем, у крохотного ключика. Сотник встал с колена, терпеливо ждёт.
Дух пропал, былая лёгкость сменилась усталой тяжестью и чувством непоправимого разочарования. Милана встала, протянула руку, приняла у караванщика повод. Одним движением, словно всегда так ездила, заправила левую ногу в стремя, подтянулась, перекинула правую через круп и шею лошади, зацепилась бедром за луку. Даже сама удивилась, как у неё всё это лихо получилось.
Жаль, никто из бродских не видит — можно было бы показать удаль кряжицких княгинь. Ждать удивления от караванщиков, что от карася — «песен Героев». Впрочем, Ёрш поёт недурно. Сама себе улыбнулась, направила лошадку на запад. И только тут удивилась.
Приехали чуть заполдень, а сейчас уже почти вечер.
— Сколько я пролежала? — спросила Двубора, взявшего ход на полкорпуса сзади. Тот поравнялся, пожал плечами.
— Вечереет. Лежала, спала, никак разбудить не могли.
— Странно. Она же мне всего пару слов сказала, — рассуждала Милана вслух. — Обычно бывает наоборот — сон длинный, а прикорнула — всего-ничего.
— Это — её дар.
Двубор так резко замолчал, что княгиня сразу заподозрила неладное.
— Так это был не дух? Она живая? Я говорила не с видением?!
Что-что, а настырность Милана ещё ни у кого не одалживала. Сама могла кому-хошь одолжить.
— Говори, Змеево отродье. Говори, иначе… иначе я не знаю, что с собой сделаю!
Двубор, на вид бесстрастный, как все караванщики, молчал так долго, что пришлось подстегнуть.
— Ну? До самых Брод будешь время тянуть?!
Сотник посмотрел на небо, Милана невольно проследила за его взглядом. В глазах появились мурашки, даже показались среди кучевых облаков белоснежные крылья. Так они с Улькой в детстве выдумывали, на что какое облако похоже. Смеялись, видя то лица, то терема, то совсем уж странных чудовищ. Милана даже пыталась их зарисовывать на песке, а потом вышивать на пяльцах. Всегда получалось хуже, чем в голове.
Сотник, тем временем, решился, разлепил тонкие бледные губы.
— Это жена Отца.
От Тверда Милана знала, что своего князя караванщики зовут Отцом.
— Ваша княгиня?
— По-вашему, наверное.
— И степняки поклоняются ей?
— Приносят жертвы, просят милости, — уклончиво ответил Двубор.
В ушах Миланы зашумело, словно Пескарка на перекатах. Почувствовала, как кровь бросилась к щекам.
— А откуда она знает имена?
— Какие имена?
— Моё, Мечислава, Тверда, Кордонеца?
— Она знает всё, что знает Гром. Но, даже если бы не знала от него, узнала бы от богов.
— Она и с богами разговаривает? — спросила Милана так ядовито, как только могла.
Двубор нахмурился, поджал нижнюю губу, словно вынужден повторять одно и то же разным людям.
— С богами все разговаривают, боги всех слышат и всем отвечают. Просто не все слышат. А из тех, кто слышит — многие слышат неверно. А из тех, кто слышит верно — не все хотят слушаться.
— А откуда ты знаешь, что она, эта ваша княгиня…
— Вьюга.
— …Вьюга. Что она и слышит, и верно слышит, и даже слушается?
На этот раз Милана не стала прерывать задумчивость сотника. Пусть поразмыслит, ему не вредно. Так слепо быть уверенным в своей княгине… да и князе, что назвать его Отцом? Да в Кряжиче никому и в голову не пришло бы сказать, что князь накоротке болтает с богами. У каждого своя голова на плечах, свой путь, своя Доля! Что же за племя такое — караванщики, что за вера у них: считать князя — непогрешимым богобеседником.
— В том-то и беда, — наконец ответил сотник. — Ни Гром, ни Вьюга не могут сказать наверняка, слышат ли они богов верно, и стоит ли слушаться того, что они слышат. Потому и сверяют своё слышание, толкуют, прежде чем что-то сделать.
Милана лишь фыркнула. Дети, просто дети. Сложно ли князю с княгиней договориться о том, что у них в голове?
Княгиня снова замотала голову платком, и пустила кобылку в такой галоп, что не сразу услышала догоняющий перестук.
***
В Броды приехали заполночь, реку пересекли там же, у заставного холма. Двубор вынул из седельной сумки войлочный плащ, накинул на плечи Миланы. Та благодарно кивнула, кинулась к терему. Ещё издалека увидела в Улькином окне свет и две мелькающие тени. Держит муженька, умница. Быстро разулась, по каменным ступенькам прошлёпала через кухню к своей комнате. И отворив дверь, очень удивилась пахнувшему в лицо теплу.
Брусничка сидела на корточках у камина, старательно подкармливая пламя поленцами. Увидев Милану, испуганно отшатнулась, села на задницу.
— Я, вот, — и показала зажатую в руке дровину.
Глядя на девочку, княгиня едва смогла сдержать слёзы. Быстро отвернулась, кинулась к сундуку, скинула промокший плащ, разделась, отжала волосы так, чтобы попало на лицо — никто не увидит её плачущей. Начала быстро вытираться поданым Брусничкой полотенцем. Растёрла себя до красноты, до жжения, приняла ночную рубаху.
Брусничка помогла одеться, залезть в кровать, накрыла пуховым одеялом и тенью бросилась к двери.
— Постой.
Девочка оглянулась, посмотрела.
— Почему ты мне помогаешь?
— Я?
— Вы, все.
— Ты же — княгиня. Жена нашего князя. Как же тебе не помогать?
Милана не смогла ничего ответить, отпустила Брусничку жестом, закуталась поплотнее и только сейчас поняла, как продрогла. Получается, никто её не ненавидит? Это она сама всех сторонится? Или это они так выслуживаются? Поняв, что устала так, что сейчас начнёт выдумывать в чужих словах и жестах такое, что в них и не заложено, постаралась успокоиться, задышала чаще.
Руки легли на живот, тепло потекло внутрь. Сколько же тебе? Месяц, два? Будем считать, два. Вьюга говорила, ты спишь? Не чувствуешь? И даже решаешь, остаться или покинуть? Как же тебя удержать, малыш? Чем?
И перед самым сном всплыл вопрос, заданный Степной Матерью: для чего?
Для Кордонеца, Мечислава?
Или — для себя?
Глава третья
Верблюжников приняли по всем правилам бродского гостеприимства. Накормили медвежатиной и олениной, напоили хмельным квасом, тёмным меттлерштадским элем и местными медами, пели протяжные песни, хороводили. И под конец озёрские сабельщики подрались с верблюжниками из-за местных девок. Те, окружённые блотинцами и кряжинцами, смеялись, подначивали «ухажёров» и «защитников». Сабельщики уже научились ругаться по-местному, хотя осенью ещё не разбирали ни слова. Слушая подначки, с тройной силой бросались в атаку. Девка, Полька — испугалась, увидев, как один из ухажёров схватился за саблю, указала пальцем, вскрикнула. Но распаренный молодец обернулся к ней, подмигнул и, дыхнув закордонным перегаром, крикнул:
— Не боись, милая! Думаешь, мы вас бережём? Вам самим свою жизнь решать, красавицы! Мы смотрим, чтобы бойня не началась! Зачем нам мертвецы до боя? Воинское братание, милая.