— Открой ставни, душно, — Вторак уселся на скамеечку в углу. — Есть что выпить?
Мечислав суетливо залез в сундук, достал кувшин с пивом. Раджинец принял, пил большими глотками, проливал на грудь, пока князь снимал запоры и распахивал ставни. Волхв осушил первый кувшин, достал второй, кадык заходил тяжело, медленно. Сразу видно — не жажда его мучит — время тянет. Мечислав торопить не стал, уселся на сундук, подставил лицо сквозняку.
— Не понимаю, — после долгой паузы пробормотал Вторак. Провёл ладонью по лицу, утёр губы. — Она молода, восемнадцати нет. А внутри — словно старуха. Зубы покрошились, но это ерунда — скорлупы намелем, с кашей скормим. Или поставишь золотые, будет ещё краше. Не в этом дело, понимаешь — не в этом!
Мечислав робко встрял:
— А в чём?
— Стареет, — пожал плечами Вторак и снова надолго замолчал. — Кожа молодая, бархатная, а морщины — по всему телу. Никогда такого не видел. Словно, всю себя без остатка ребёнку отдаёт. Носит восьмой месяц, а кажется, будто — сто лет под бременем. Будто, сглазил кто.
Волхв поднялся, подошёл к западному окну, упёрся руками в подоконную доску, всмотрелся. Резко обернулся, рука поднялась, большой палец указал за плечо, нетерпеливо потряс:
— А это кто?
— Хинайские строители. Мост ставят, с городом помогают.
— И здесь они? — В глазах Вторака блестело удивление. — Давно?
— Месяца два. Как ты уехал. Думаешь — они?
— Нет-нет. Знаешь, они теперь везде. По всем землям с караванами прибыли.
— Знаю. Даже знаю, что их не везде хорошо принимают. Считай — у нас, да — в Озёрске.
Вторак возбуждённо начал мерить шагами площадку башенки, каблуки отмеряли «раз-два-три-четыре, поворот». Пальцы щёлкали, помогали мыслить. Правый указательный резко ткнул в сторону Мечислава:
— Кто у них главный?
— Старик один. Танцор.
— Какой танцор?
— Утром увидишь. Они перед работой родину поминают. Все вместе. Чигун пляшут. Лунцюань.
Складка на лбу Вторака стала такой глубокой, что впору там амбарные ключи прятать.
— Чигун? Лунцюань?! Родину, значит, поминают…
Пальцы волхва с такой силой забарабанили по подоконнику, что кажется, сейчас грохот перебудит весь дом. Взгляд беспокойным мотыльком летал по комнатке, отправлялся в западное окно, возвращался. Рука перестала барабанить, сжалась в кулак, тяжёлый звонкий удар обрушился на доску. Ему нужна боль, понял Мечислав, он пытается прийти в себя. Вторак слизнул с костяшек капли крови, намотал на ладонь тряпицу, которой вытирал руки, снова сжал кулак. Второй удар оказался глуше.
— Мне надо к нему! Сейчас!
Такой суетливости от Вторака Мечислав ещё не видел. Волхв откинул люк, бросился вниз, чуть не скатываясь по ступенькам
— Они, небось, спят давно! — крикнул вдогонку растерянный князь. Вторак на миг остановился, обернулся, посмотрел с непониманием. Будто слова разобрал, а смысл ускользнул. — Зачем они тебе?
Волхв потёр лоб, снова пощёлкал пальцами, ловя мысль.
— Наша, раджинская, медицина — древнее. Но они ушли дальше нас. Может, твой танцор чем поможет.
И кинулся вниз, будто нырнул.
***
Лёжа в гнезде, Гром задумчиво глядел на жену.
Обернувшись вокруг почти созревших яиц, согревая их перед наступлением холодной ночи, Вьюга разглядывала дивной красоты рубин. Есть от людей польза, есть. Раньше, рассказывала мать, собирали Змеи красивые прозрачные камушки, и хвалились друг перед дружкой. А люди научились огранке, что заставляла невзрачную стекляшку блистать внутренним светом, где один маленький лучик путался, дробился, вылетал многократно усиленный. Даже люди любовались ночами, чего уж говорить о чутких глазах Вьюги? Чем дальше, тем искуснее становилась работа ювелиров: сначала просто зашлифовывали грани, берегли вес, объём. Однако нашёлся дурак, что снял с камня больше половины, но зато получил аккуратный полукруглый кабошон, что значит — голова. Сколько сил потратил — не счесть, а сколько денег приобрёл — все пропил.
И началась эпоха драгоценных камней. Гранильщики и золотое сечение вспоминали, и полукруглое с фасеткой соединяли, розы, ступени, сколько всего перепортили — не вспомнить. Но о том, чтобы самородком любоваться уже речи не шло. Мал огранённый камешек, да блеска великого и цены огромной. Даже невзрачный алмаз как-то начал цветным сверкать, чего уж от стекляшки не ожидали. А гранить и вовсе почти не брались — больно твёрд.
— Сорока ты, — любовно пробормотал Гром жене. — Не Змеиха, а самая настоящая сорока. Всё блестящее в гнездо тащишь.
Не отрывая взгляда от рубина, Вьюга глубоко вздохнула, выпустила из ноздрей тугой клуб пара, зажмурилась.
— От кого слышу? В наёмников не наигрался?
— Я — для дела, — буднично продолжая давний спор, ответил Гром. — Мне самому до заморских земель не долететь.
— Знаю, знаю. А я — для красоты. Мне для здоровых детей нужно много спокойствия и красоты. Смотри, как блестит. Как твои глаза на закате!
Гром хмыкнул, хотя на душе потеплело:
— Нашла красоту — Змеевы глаза на закате. Лучше уж своими камушками любуйся.
Вьюга медленно отвела взгляд от драгоценности, посмотрела на мужа, задумчиво ковыряющего лапой опорное бревно. Когти крошили дуб словно труху, ноздри отфыркивались от пыли, того гляди — подожгут гнездо.
— Что случилось? Говори.
— Где-то ошибся, — буркнул Гром после долгой паузы. — Хинайцы своими караванами цены сбивают, перехватывают торговлю.
— А местные?
— А что, местные? Им — чем дешевле, тем — лучше. Они же не виноваты, что наших караванов — три сотни, а хинайских уже — под тысячу! Пятьсот лет сидели себе, с места не двигались, а теперь — будто проснулись, дождались чего-то.
— Может и дождались. Сам знаешь, их в Хинае — как муравьёв. На Запад идти боялись — войны да усобицы. Ты земли связал, с разбойниками покончил, войны прекратил. Вот и осмелели, ринулись за лучшей долей.
— Да. Да только сделал всё я, а серебро — им!
Вьюга ухмыльнулась, покачала головой:
— Но тебе же серебро — не для серебра, верно? Тебе — для дела?
— Для дела, — кивнул Гром, догадываясь, куда клонит жена. — Только для моего дела нужно больше серебра. Не успеваю я собрать флот, понимаешь? А если не туда отправлю? А если сгинет? Нужен запас.
— Выгони хинайцев из городов, тебя ли учить бунты устраивать?
— Думал, милая. Да только от этого может всё стать ещё хуже.
Вьюга молчала, смотрела на мужа, белоснежная голова наклонялась то к одному плечу, то к другому, глаза прикрыты, лукавы.
— Боишься?
— Чего? — Гром вскинулся, напрягся. Но, посмотрел на жену, кивнул. — Боюсь. Начинать всегда страшно. Да ещё так, чтобы детям не навредить.
Змеиха посмотрела на кладку, на мужа, глаза понимающе расширились.
— Детям навредить — самое страшное. Да только боги обещали не отворачиваться.
— Обещали. Да только почему-то их уже неделю не слышно. Что это значит, помнишь?
— Помню. Боги приняли решение. Узелки подвязаны, верёвочки натянуты, задача решена. Как бы ты ни поступил — будет по-ихнему.
— То-то и оно. А это значит, что без крови не обойдётся. Боги иначе не умеют.
— Не умеют. Без крови, как видим, только у людей иногда получается.
Гром помолчал, положил рогатую голову на лапы, вздохнул так тяжело, что ближайшее в кладке яйцо тихо пискнуло. Змей вздёрнулся, посмотрел ошалело на жену, что была готова откусить ему голову, постарался успокоиться.
— Ты права, милая. Как бы я ни поступил, кровь всё одно прольётся. Я всего лишь хочу пролить её чуть меньше.
— Глупенький, — Вьюга с улыбкой покачала головой. — Если боги решили, то количество пролитой крови их устраивает. В любом грядущем. Иначе бы не молчали. Ты же не спрашиваешь у овец, нравится ли им лезть тебе в рот, верно? Ты всего лишь бережёшь стадо от морозов и волков.