Хорошо, удалось задержать раждинское войско в Озёрске: сослались на осенние песчаные бури. Теперь, пересев с хатхи на верблюдов, раджинцы возвращались к Блотину. В самом Раджине, как и в Хинае со змеёнышами расправились легче всего. Древний опыт, что и говорить. Меттлерштадский бургомистр выгнал бы Дядюшку Хэя, если бы не особая грамота от Императора и свидетельство того, что Змеево племя — нелюдь. А увидев труп — испугался.
Да — нелюдь, — ответил Дядюшка Хэй. — Один раз хинайцы уже выжигали подобные гнёзда. Надо просто всё делать вместе. Тогда может получиться.
***
Не проходило ночи, чтобы Гром не вылетал на дороги и возвращался в полном непонимании происходящего. Боги обещали не отворачиваться! Он так ясно раньше слышал их голоса, что не мог взять в толк, почему его караваны почти разбиты хинайцами, а по дорогам шагают полчища со всех земель. Но труднее всего было поверить, что войска собрал Мечислав. Тот, кто убедил Грома в полной безопасности со стороны людей. Тот, кто доказал, что змеёнышей можно возвращать в города. Тот, по чьей вине они теперь разбиты. Благо, Гром вовремя успел отозвать оставшихся. Здесь, у Горы, собравшись в кулак, защищаться будет легче.
Озёрск, Меттлерштадт, Блотин, Кряжич, Полесье, Глинище, Броды! Даже Тмуть отрядила степняков и лошадей! Кто мог догадаться, что Мечислав выкупает у степняков лошадей не для караванов, а для войска, да ещё использует путевые Змеевы заставы для связи с соседними княжествами против самого их создателя? Кому придёт в голову, что хакан даёт лошадей в долг? Ведь не шли в Тмуть караваны с серебром, не шли! И самое невероятное: Шолковый Путь переполнен войсками раджинцев и хинайцев, что позабыли тысячелетние распри и идут к Горе такими плотными полками, будто заключили вечный союз.
Скрижаль отца гласит: нет прощения убившему Змея. Убитых змеёнышей уже под две тысячи, и как теперь мстить, если восстали все? Ему, единственному Змею на этом маленьком, переполненном людьми острове?
Самому летать и жечь войска в пути? Где взять столько огня? Да и не ловил Гром себя на мелкой мстительности.
Боги, что вы творите? Вы же обещали!!!
Люди видели парящий в вышине чёрный силуэт. Крик его не долетал до земли, это Гром знал наверняка. Страшнее то, что крик не долетал и до богов.
***
— Во-первых, он неправильно лёг, понимаешь?
Беззубая старушка с улыбкой посмотрела на Вторака, кивнула. Совсем голову отшибло, что ли?
Последнее время она сильно мёрзла. Попросила вывесить на кирпицовые стены степные ковры и топить так часто, что заслон не успевали закрывать, отчего камин прогревался плохо, тепло уходило в трубу. Даже угольный камень не грел ожидающую сына Милану. Запах угля смешался с масляными благовониями, свербил в носу, мешал сосредоточиться. К раджинским травам примешивался аромат хинайских, что загустило воздух, сделало его крепким, густым, словно утренний туман.
Хинайский «плясун» тоже не смог помочь. Долго ходил вокруг молодой старухи, осматривал, втыкал иглы, бормотал что-то, сослался на сглаз или луново проклятие, обещал навещать. Вторак пытался выяснить, что это за проклятие такое, да хинайский староста не смог ничего толком объяснить. Покачал головой, дал свои секретные благовония, заходил раз в день — осматривал. Снова кивал, брови сталкивались над переносицей, волхв понял, что старику самому не хватает знаний.
— Он убьёт тебя, Милана, уже убивает. Понимаешь?
Старушка кивнула, улыбнулась, сморщенная рука легла на ладонь волхва.
— Я рожу. Вторак, я не позволю тебе его убить. Да и поздно уже, скоро срок.
— Я бы мог, Милана. — Волхв наклонился к княгине, погладил ей щёку. — Я бы смог. Я точно знаю — тебя убивает твой ребёнок. И роды ты не переживёшь.
Старушка устало откинулась на подушках, возвела глаза к потолку, было видно, что она очень устала.
— Мечислав далеко?
— В конюшне. Готовится отправиться в путь.
— Позови.
— Милана… — Вторак покрутил головой.
— Позови. Может быть, мы больше не увидимся. И Ульку позови.
Вторак вздохнул, встал, скрипнув половицами, подошёл к двери, шершавая ручка уткнулась в ладонь. Петли заунывно пропели что-то о печали и зубной боли. За дверью снова собрались домочадцы, вид у всех такой, словно Милана — их любимая княгиня и каждый виноват в её болезни. Настоящий народ: не сочувствует — сопереживает. Как же трудно будет этим людям лет через пятьсот. Настоящее сопереживание соседи будут считать рабской покорностью. Особенно — сопереживание сильным. Слабого каждый дурак жалеть может. Бросил пятак и на совести вроде как легче. А как сопереживать тому, кому и не помочь? Когда пятаком не отделаешься? Только от себя кусок оторвать. Одно слово — на кордоне живут. Сейчас со степняками замирились, а если воевать придётся? Каждый человек в таком племени на вес золота. Потому и переживают за чужую Милану, как за боевую подругу.
Волхв посмотрел на рябого истопника, поманил. Тот протиснулся, расталкивая всех локтями, глаза трёт, словно туда песка насыпали.
— Беги в конюшню, зови Мечислава. Мигом, понял?
Истопник кивнул, ошпаренный рванул к лестнице, бабы забубнили, слов не понять. Вторак расслышал лишь «отходит», да «отмучилась», погрозил пальцем, разогнал. Позвал караульных робят, поставил перед ступенями, настрого запретил кого пускать.
— Головой отвечаете, понятно? Если кого пропустите — лично зашибу, не посмотрю, что князевы любимчики!
— Не извольте, — преданно ответил младший. — Не быть тому, чтобы пропустили!
— Не ори, дурак.
Второй робёнок дал младшему подзатыльник, встал, будто сделал главное дело в жизни и замер каменным изваянием.
Вторак усмехнулся, пошёл к комнате Улады. Постучал, подождал, постучал, посопел, пошаркал ногами. Не открывает… спит, что ли? Потянул ручку на себя, не закрыто, заглянул в щёлочку. Мягкий оранжевый отсвет на стене, тихие всхлипы, больше похожие на неровное сопение. Тенью протиснулся в комнату, прикрыл дверь. За занавеской у кровати угадал лучину, силуэт Улады, лежащей на боку. Вздрагивает. Тоже, что ли ревёт? Ей-то — с чего? Хоть и крепилась, не подавала вида, да от кого скроется её ненависть к Милане? Или у волхвов глаза другие…
— Уль, — шепнул едва слышно. — Улька.
Всхлипы затихли, силуэт вздрогнул, замер.
— Кто там? Вторак?
— Да. Прости. Отвернусь.
— Ничего, ты — лекарь.
Силуэт поднялся, из-за занавески появилась рука, взяла с лавки рубаху.
— Что там?
— Милка зовёт.
— Милка?
— Да. Очень.
Улька остановилась на полдвижении. Руки подняты, рубаха застряла на локтях. На миг показалось — откажется, не пойдёт.
— Подожди снаружи, я сейчас.
— Угу, — ответил Вторак поспешно. — Я — там. У её комнаты.
Выскочил, будто за ним гналась сама Кали-Милосердная. Встал у двери Миланы. От возбуждения начал обгрызать ногти. Вот, на безымяном заусенец, надо подровнять.
Дверь скрипнула, обернулся. Это не Улада. Сарана. Видимо, боялась выйти в набитый народом коридор. Вторак посмотрел на неё, прижал указательный палец к губам. Женщина кивнула, тихо спряталась в своей комнате.
Княгиня Бродская вышла из комнаты в тот миг, когда ступени грохотали каблуками Мечислава. Чувствуют они, что ли друг друга? Князь выскочил с лестницы, едва не столкнулся с женой. Обменялись взглядами, стали вдруг похожи на нашкодивших щенят, молча подошли к Втораку.
— Звал? — шёпотом спросил Мечислав.
— Не я, Милана.
Улька, не княгиня Бродская, а маленькая испуганная зарёванная девочка Улька, подняла взгляд серых глаз на волхва, всхлипнула.