Тысячу лет искал Змееву Страну, сколько времени потерял. А ведь за это время люди чему-то научились, расселились, закрепились, геройски уничтожили всех, кто хоть как-то относился к Змееву племени. Вот бы тогда отомстить, а? Ведь нет прощения убившему Змея? Нет, или, всё-таки — есть?! Почему люди не провалились под землю после того, что совершили? Это же они ломали народы! Уж Змеев-то народ — сломан? Под самый корень?!
— А я-то — не ломал!!!
Умей эхо убивать, Гром лежал бы сейчас счастливый и мёртвый.
Вьюгу жаль, она гнезда не бросит. Она и в обличье человека старалась не бросать кладку надолго. Даже творя чудеса, спешила скорее домой.
Чудеса… твори свои чудеса, Змей Горыныч. Делай добро людям, а они тебя — копьём под ребро и — чучело в трофейную комнату.
Заснул Гром тяжело. Ворочался, вынимая из-под себя неудобные коряги, закапывался в ил, закутывался в крылья. Вода в болоте холодная, да на воздухе — ещё холоднее.
Утром чихнул от снежинок, набивавшихся в ноздри. Вздрогнул, огляделся. Словно в детство вернулся: болото — периной, спящие лягушки, пригревшиеся за ночь — на завтрак, дорога без конца и начала. И нет никакой Вьюги — приснилась. И не было никакой Змеевой Страны, караванов, Мечислава, Четвертака, Кряжича, Степи — привиделись схолоду. И Крылака не убивал — не было никакого Крылака. Говорят, есть такое у людей: замёрзнут — начинают сказки видеть. И Надежды никакой нет. Не родилась.
Есть только зимнее болото, и солнце над вонючей водой.
И ещё — есть куда идти. Поразмыслил ещё раз. Да, больше идти некуда. Да и цели больше никакой нет. Смерть — единственная цель.
***
Большие Броды растут, словно по-волшебству. Стену закончили, мост достраивают, рвом занялись. Наконец-то.
Как и положено, ров копают от долины к реке. Придёт весна — запруду прорвёт, смоет, там только углубляй, расширяй, приводи в порядок. Мужички совсем с хинайцами, озёрцами да меттлерштадцами смешались, кроют друг дружку на четырёх языках. Что значит — дружба народов! Понимать надо. Ещё и степняки помогают, вносят свой калым в разнообразие бродских ругательств.
Ёрш подъехал к княжьему терему, бросил повод рыжему робёнку, перекинул ногу через голову лошади, спрыгнул. Малой поддержал, не дал упасть калеке, ловко увернулся от подзатыльника. Ёрш ухмыльнулся, приложил руку козырьком, вгляделся. Вторака на стройке не видать, может, в тереме? Какой к Змею терем, настоящий дворец! Кирпицовый, в три поверха, да ещё с нелепой башенкой. Говорят, там Мечислав с волхвом любят бражничать. Князя сейчас нет, так может быть, Вторак в одиночку хмельным накачивается?
Вот народ — ничему не учатся! Ворота нараспашку, утонули в сугробах. Ладно, свои не нападут, но есть же ещё степняки. Да и мало ли что может случиться, хотя бы на ночь створки надо закрывать…
— Эй, — Ёрш поймал за ворот душегрейки бегущего из терема мальчишку. — В тереме живёшь?
Испуг в голубых глазах сменился узнаванием.
— Ага. А князь скоро будет?
— Скоро. Почему ворота в сугробе?
Мальчуган непонимающе посмотрел на ворота, на Ерша, пожал тощими плечами.
— Ну, в сугробе. И чо?
— Я тебе дам — «чо», уши отскочат. Чтобы к моему выходу ворота свободно закрывались, ясно?
— Ясно, — ответил наглец, вывернувшись из-под руки. — А ты скоро выйдешь?
— Пообедаю и выйду. Смотри, я ем быстро.
Ёрш погрозил кулаком отбежавшему парню, но тот и не подумал испугаться:
— Э, да я выспаться успею!
— Я тебе успею!
Мальчишка убежал, Ёрш с улыбкой ступил на крыльцо. Свободный народ: даже мальчишки князей не боятся, держат защитой. Челядь в тереме расступается уважительно, но без страха. Признали, обмели вениками от снега, проводили в трапезную, отправились искать Вторака.
Девка сдержано, словно меттлерштадская служанка в корчме, склонила голову:
— Улада сейчас выйдет, она детей кормит. Повар велел обождать. Он чегонить на скорую руку приготовит. Морс клюквенный будете?
— Велел, — хмыкнул Ёрш. — Надо же — «велел». Тащи морс. Но сначала — пива. И ещё чтонить по мелочи. Варёного что ли мяса.
Девка ушла, словно сама тут княгиня, Ёрш осмотрелся. Огромный камин — украшение комнаты — грел не хуже печки в бане. Запах знакомый, угольный камень, что ли? Точно, жар так и тянет, словно к кузнецу в гости пришёл. Ёрш некоторое время размышлял, куда сесть за огромным дубовым столом. Во главе — не к месту, в задах — не по рангу. Махнул рукой, сел посерёдке.
В самый раз.
Дальняя дверь скрипнула, вошёл мужичок, плечи широкие, седой, из таборников. Что-то знакомое мелькнуло в карем взгляде, Ёрш всмотрелся, ахнул:
— Бесник?!
— Здорово, Ёрш. Сиди-сиди, я тут не хозяин, так… приживалка. Робёнок.
Блиц
Бесник вылез из толпы, держа плачущую дочь на руках. Зря взял с собой, девчушка испугалась бешеную толпу, заревела.
— Успокойся, Улечка, доченька моя. Успокойся. Они живы, выехали, всё хорошо. Вот люди, напугали мою Улечку, — отец, как мог, успокаивал, гладил по головке, прижимал к себе, стараясь как можно быстрее уйти от гомона и криков.
Со смерти жены кузнец души не чаял в дочери, родившейся в мать — светловолосой и сероглазой. Лишь разрез глаз да смуглая кожа — от папы, но летом этого никто не замечал. А если смеётся, то и глаза, в общем-то, мамины. Только бы не плакала: сил нет слушать детские рыдания.
— Напугали маленькую, напугали. Ничего-ничего, мы уже далеко, успокойся, Улечка, всё хорошо. Всё? Успокоилась?
— Угу, — кивнула Улада.
Ещё хныкающую, опустил на землю, повёл за руку к кузне. Ничего, князь не даст пропасть семье. А Бесник сделал, что мог. Разгорячившаяся толпа не заметила, как увесистый куль упал на дно телеги. Шутка ли? Чтоб гнали князя, так это — чего уж там, невпервой. Бывало, и княгинь по-Восточной гнали. А детей-то за что, они-то что сделали? Пропадут же. Нет, Миродар — не даст. Очень хотелось верить в свои мысли.
Доннер
— Робёнок.
Кузнец хохотнул, подошёл к Ершу, обнял за плечи. Тысячник глянул на кузнеца:
— Какими судьбами?
Бесник кряхтя уселся рядом, подбоченился.
— Знамо, какими. К дочке приехал. Она гонца отправляла, говорила — кузнецы нужны.
— Дык, кузнецы везде нужны.
— Тут — особливо. Какую огромадину строят: я увидел и то не сразу поверил. Пришлось Жмыха себе в помощь брать, чего ему в робятах болтаться.
— И как, справляется?
— Непривычно ему, но видно — старается. Ничего, сладим кузнеца.
Однорукий князь поёрзал, помолчал. Что-то разговор не клеится.
— Как Улька, Милана?
Бесник скривился, тяжко вздохнул. Вошла давешняя девка с фарфаровым кувшином и пивными кружками на подносе, поставила. Бесник махнул ей, дождался, пока уйдёт. Медленно налил тёмного пива, отхлебнул.
— Милка родила. Улька двоих кормит. Такие дела.
Дверь снова открылась, девки принесли глубокие тарелки с мясом, мочёными яблоками, кислой капустой. Ушли, Бесник велел Ершу есть, сам неспешно рассказывал последние вести. Как Милка старела, Ёрш сам видел, а вот, что на утро после родов она снова молодой стала, удивился.
— Только волосы седые, — вздохнув, закончил Бесник. — Словно лён белёный.
Помолчали. Повздыхали. Ёрш покивал, ни о чём не думая, снова вздохнул:
— Понятно. Назвала хоть?
— Миродаром. Над прадедом, что ли посмеяться решила?
— Постой! Как это — Улада — кормит, — запоздало сообразил походный князь. — У неё же, ну…
— Пошло молоко, — махнул рукой Бесник. — Наутро после Милкиных родов. Как пропало, так и пошло. Вторак удивляется: ничего, говорит, не понимаю.
— А я-то не сообразил, — засмеялся Ёрш. — Девка говорит: «Улька детей кормит». Я подумал — девчат своих, пригретых.