А мальчишку несло все дальше:
— И как в четвертом или пятом классе — не помню — открытку послал на Восьмое марта Ире Журкиной, однокласснице. Только почерк изменил и не подписал, а она все равно догадалась. Ты много чего писал…
— И где это я всё писал? — севшим голосом спросил Витя, ощутив странный холодок в животе. Этими помадками, кофе и открыткой мальчишка его доконал. Все так и было. Только никогда и никому он об этом не говорил. И уж тем более не писал. Ни на бумаге ручкой, ни на стене мелом, ни на асфальте кирпичом.
— В предисловии! К «Венцу хреновому». Я раз двадцать этот «Венец» перечитывал. И «Солнечных воинов» раз пятнадцать, и «Сто без палочки», и другие… Ты классно писал!
— Я? — с отчаянием переспросил Витя, успев подумать, что это, наверное, солнце виновато: только из дому вышел — и уже перегрелся…
— Ты, ты, — подтвердил странный мальчишка. — «Как-то, одним тошнотворным летом, плавая в кипящей луже собственного пота, растекшейся по дивану, я читал «Человека-невидимку». И подумал, что таких невидимок, только еще и неосязаемых, полным-полно вокруг нас. Мы живем среди невидимых миров, они пронизывают все окружающее, недоступные для нас, так же, как и мы для них. Мы для них тоже невидимы и бесплотны. Но если отыскать заветный знак-проявитель… Я понятия не имел, где и как искать этот знак, но через два десятка лет написал «Шаг на месте». Раньше не мог — были другие дела».
Все это опять прозвучало как цитата и окончательно добило Витю. Недочитанная книжка Уэллса осталась лежать на диване.
«В луже кипящего пота». Но при чтении он не думал ни о каких таких невидимых мирах! Не успел подумать? Он зажмурился и помогая головой.
— Э? — сказали рядом. — Много сразу всего, да?
Витя открыл глаза. Мальчишка был на месте. И по-прежнему смотрел на него с восторгом, но теперь к восторгу примешивалось некоторое смущение.
— Извини, не сообразил, — виновато сказал белобрысый. — Думал, ты сразу поймешь. Ты ж такое понаписывал, у тебя же фантазия — ого-го! Но это ведь когда еще будет…
— Что будет? — совсем уже слабым голосом спросил Витя. Во рту у него пересохло.
— Я лучше по порядку, — сказал мальчишка. — Ты куда сейчас?
— Купаться, — не сразу и вспомнил Витя. — На Тьмаку.
— Давай я с тобой? А по дороге и расскажу, ты обалдеешь! Знаешь, что такое реинкарнация?
— Не-а, — помотал головой Витя.
— Сейчас объясню, — пообещал белобрысый. — Пошли. Они направились к речке. Мальчишка говорил, Витя слушал, сжимая кулек с расползшимися конфетами. И действительно обалдел.
То, о чем говорил Саша, не лезло не то что ни в какие ворота, а вообще никуда не лезло. Никогда Витя о таком не слышал — ни в школе, ни по радио; и в газетах и книжках тоже ему ничего подобного не попадалось. Хоть в «Пионерской правде», хоть в сборниках «На суше и на море».
Оказывается, издавна существовало некое учение о том, что душа человека после смерти переселяется в другое тело. Не сразу, а потом. В новорожденных. Витя, конечно, знал, что никакой души на самом деле не существует — все это выдумки попов, — но не перебивал, потому что никак не мог прийти в себя.
Так вот, души переселялись в новые тела, но мало кто помнил о своем прежнем существовании в другом теле. Однако такие люди были. Новое воплощение души и называлось реинкарнацией, а почему это так называлось, Саша не знал. Вообще все это он узнал, еще когда жил не на Дальнем Востоке, а в Свердловске — мама тайком от отца водила его к одной цыганке.
Потому что в восьмилетнем возрасте Саша начал вспоминать какие-то отрывки из своего прошлого, которое его, Сашиным, Прошлым быть ну просто никак не могло…
И это было не только не его собственное прошлое — а Саша более или менее помнил себя лет с трех, с военного городка под Брестом, — но и вовсе не прошлое!
Как сказала цыганка, в Сашином теле не просто воплотилась чья-то душа — в нем воплотилась душа человека, жившего в будущем, которого еще не существовало! Реинкарнация пошла обратным ходом — не от умершего к родившемуся после, а от умершего к родившемуся до. Ну, как если бы душа самого Саши или Вити вселилась в тело дореволюционного или средневекового младенца.
Впервые Саша это понял, когда в утренней полудреме — а воспоминания всегда приходили по утрам — он увидел перед собой огромную площадь, заполненную толпой с портретами Ленина и красными флагами. Площадь окружали высокие дома, не такие, как в Свердловске, и человек на трибуне гневно кричал в микрофон, что идеалы Великого Октября преданы, что на дворе первое десятилетие двадцать первого века, а народ обманули, предали и продали, и совсем не за то боролся Владимир Ильич Ленин. Человек и сам был похож на Ленина лысой крупной лобастой головой, только на Ленина весьма упитанного…
Это было одно из первых воспоминаний, и Саша рассказал о нем маме. Он сразу уверовал в то, что это действительно воспоминания, а не бред и не сон. Чьи-то чужие воспоминания, случайно или специально забравшиеся в его голову из будущего. «Великую Октябрьскую революцию предадут», — сказал он маме, и мама испугалась и запретила ему хоть кому-нибудь повторять эти слова. Даже папе.
Воспоминания приходили все чаще, были отчетливыми, хоть и обрывочными, и Саша уже довольно много знал о человеке, который ходил в шестой класс в начале двадцать первого века. Саша время от времени рассказывал маме о компьютерах (хотя она никак не могла понять, что это такое), и о том, что Россия будет и через сорок с лишним лет, а вот Советского Союза уже не будет, о мобильных телефонах, телевизионной рекламе, продолжающем петь Кобзоне, микроволновых печах, пепси-коле, фильмах ужасов, войне в Чечне, жевательной резинке и полетах американских шаттлов.