* * *
- Русские, сдавайтесь! - выкрикнул очередной лихой татарин, и помчался вдоль русского строя с разбойничьим посвистом. Кончики граненых стволов медленно повернулись вслед за ним, но никто опять не выстрелил. - Русский, в плен иди! На сестер своих посмотришь! Обрюхатить дам! вконец обнаглевший степняк на этот раз даже не пустил коня вскачь, думая, что находится на безопасном расстоянии - но он не знал, что тяжелая свинцовая пуля летит, может, и не так далеко, как стрела, но зато почти вдвое дальше картечи. И что многие из стрельцов закатали в стволы вместо жребия именно пули. Б-бах, Ба-бах! Два выстрела громыхнули почти одновременно, и наглый татарин не просто рухнул на землю - он вылетел из седла и шмякнулся в снег почти в пяти шагах за крупом коня. - Не слышу! - По русским рядам прокатился довольный смешок. - Ближе подъезжай! Не слышу, что говоришь! В воздухе опять запели стрелы. Но боевой припас степняки, видимо, бросили в разгромленном лагере, имея с собой от силы по колчану, а потому стрелы берегли. Вместо густого смертоносного ливня на русский строй падали лишь отдельные вестницы смерти. Опять зазвякали под ударами наконечников бердыши, опять послышалась ругань и болезненные выкрики - но длиннополые тегиляи уберегали людей от тяжелых ран. Сблизиться на расстояние прямого выстрела, когда целишься врагу точно в грудь, а не метаешь навесные стрелы на пределе дальности степняки боялись. - Эй, татарин, сюда иди! Тут кто-то золотой потерял. Хватай, не то подберу. Неожиданно конница всей массой резко качнулась вперед, подалась в стороны и вдоль ручья к стрельцам зашагал, перекачиваясь с боку на бок, словно детский бычок по наклонной дощечке, несуразный уродец. Короткие ноги, похожее на бочку туловище, длинные, едва не волочащиеся по земле руки. Вот только росту в этом уродце было никак не меньше пяти человеческих. - Господи, спаси помилуй и сохрани грешного раба твоего... - начали креститься стрельцы, но тут послышался уверенный голос сотника: - В грудь цельтесь нехристю, в грудь! Все вместе готовьтесь! Пали! Ряды русских воинов жахнули огнем - и странное чудовище, взмахнув своими нелепыми руками, опрокинулось на спину. - Ур-ра-а-а!!! - радостно закричали воины, отбрасывая пищали и хватаясь за бердыши: - Бей татар! Москва-а-а!!! Они дружно, в едином порыве ринулись вперед, готовясь опрокинуть, разогнать рыхлую усталую конницу, но тут чудище, опершись руками о землю, село, а потом поднялось на ноги.
* * *
- Мы разгромили их, Менги-нукер! - бей Девлет из рода Гиреевых от полноты чувств натянул поводья, поднимая жеребцы на дыбы. - Мы перебили всех! Аллах свидетель - Алги-мурза со своими сотнями гнал стрельцов едва не до Сейма и порубил не меньше тысячи! Одних коней тысяч десять взяли! Распластавшийся на попоне Тирц глухо закашлялся, зажимая ворот на груди. Татарин осекся, потом вспомнил: - У русских мы две палатки тряпичные нашли. Я велел одну для тебя поставить. Туда иди, отдыхай. Что еще пожелаешь? Все сделаю! - Кровь он опять отдавал, - ответила за хозяина шаманка. - Еды ему нужно горячей. Мяса. - Хочешь, я вырву для тебя сердце русского воеводы?! - Обойдусь бараниной, - хрипло ответил Тирц, усаживаясь на попоне. Нукеры твои целы? - Меньше полусотни перед стрельцами полегло, - усмехнулся в усы бей. - Про такую победу самому султану отписать не стыдно. Про десять тысяч воинов чужих крымских родов, попавшихся в западню в зимнем лагере, Девлет-Гирей уже и не вспоминал. То была битва давнишняя, еще вчерашняя, а вот сейчас, на безымянном ручье, они перебили тысячи русских, потеряв всего полсотни нукеров. - Мяса ему нужно, - перебила бея шаманка. - Сейчас, распоряжусь. У русских в котомках наверняка что-то есть, - пнул Гирей пятками своего арабского жеребца. Он был слишком рад победе, чтобы заметить грубость рабыни. А может, предпочел сделать вид, что слишком рад. Все-таки, некие слова на ухо глиняному человеку шептала именно она. На следующее утро Тирц проснулся от холода. Нутряного пронизывающего холода, от которого не могли спасти ни тонкие белые стены палатки, ни две попоны и медвежья шкура, брошенные на снег, ни такая же шкура, лежащая сверху, ни шаманка, вытянувшаяся рядом с ним. Рабыня поступала так почти всегда, когда ему приходилось отдавать свою кровь - грела своим телом. Рабская преданность... На самом деле, конечно, ей просто некуда было бежать. Она не могла вернуться в свой род, где ее сразу найдут. Да запуганный тамошний мурза сам первый притащит назад взятую десять лет назад грязную колдунью! Куда еще могла податься шаманка? Шляться бездомной, вечно голодной побирушкой? Сколько месяцев она так протянет? Скорее всего, только до осени - до первых холодов. Как только в степи ударят заморозки - она околеет ближайшей ночью. Уж лучше спасаться от холода... Тирц с внезапной ясностью осознал, что все его мысли возвращаются к одному и тому же, резко встряхнулся, откинул край шкуры и выбрался из палатки наружу. Светало. Солнце, пока еще скрытое в искрящейся морозной дымке, только-только выбиралось из-за горизонта. Изо рта, тут же оседая на ворсе малахая мелкими капельками, вырывался густой пар, чуть вдалеке бродило два пегих коня. А может - лошади. Хотя, скорее всего, мерина - жеребцов татары недолюбливали. Во всяком случае - в походы на них не ходили. Разве только Девлет-Гирей выпендривался, да еще один-два мурзы. Впрочем, какая разница? Главное, что вчера степняки разорили русские чересседельные сумки и вдосталь насыпали своим скакунам золотистого ячменя - приговаривая, впрочем, что это очень вредно для лошадиного брюха. Колики от чистого зерна у них случаются. Поежившись, Тирц двинулся к ручью, вокруг которого вчера разгорелся смертный бой. Холодная ночь заметно изменила казавшийся ввечеру страшным пейзаж: почти черные и неимоверно парившие лужи крови стали просто бурыми пятнами, скорчившиеся в предсмертной муке люди превратились в подобие изваяний - выпученные зрачки покрылись изморозью, на бровях и ресницах осел иней. Никто не ползал, не выл, не молил о смерти, как о последней милости: все подернулось мирной благодатной тишиной. Впрочем, физика интересовали не люди. Пересеча вчерашнее поле боя, он остановился за спиной голема. Тяжело вздохнул. Разумеется, как ни был массивен глиняный человек, как долго он не сохранял свою изначальную температуру - но мороз добрался и до него. Влажная глина превратилась в камень, в единый прочный неподвижный монолит. Нет, голем не умер - да и как может умереть и без того мертвая глина? Но теперь до самых оттепелей он стал безнадежно неподвижен. Замерз - а вместе с ним неистребимые муки холода испытывал и его отец. Может, вместо того, чтобы мучиться еще не меньше полумесяца, испытать однократную, но короткую боль? Тирц развернулся, направился к стрельцам. Разумеется, татары успели собрать у них все оружие. В том числе и пищали. Сами степняки подобным оружием не пользовались - лук легче, дальше стреляет, да и с коня с него бить удобнее. Но европейские купцы в Балык-Кае, Кырык-Оре и Солхате охотно покупали боевое оружие всех видов. Почти три тысячи пищальных стволов - целое богатство. А вот берендейки с патронами грабителей не заинтересовали - куда их девать? Русский открыл одну берендейку, выкатил на ладонь четыре бумажных свертка с пороховым зарядом и свинцовыми пулями. Потом заглянул в другую, третью... И махнул рукой: чтобы собрать порох для хорошего взрыва пришлось бы разворошить патроны всего стрелецкого отряда. Тирц заподозрил, что весна с неизбежными оттепелями наступит раньше. Он повернул обратно, и вскоре вернулся в лагерь. Здесь уже наступало утро: татары поднимались, отряхивались, ходили проверять коней, резали солонину, обильно присыпая ее трофейной солью с перцем. Сотники отправляли разъезды сменить ночную стражу. Дымком пахло только от палаток - двух на весь лагерь. Это нукеры пытались согреть воду для бея и шаманка запекала для своего хозяина шмат лошадиного мяса. - Рад видеть тебя, Менги-нукер, - Девлет-Гирей вышел из палатки одетым только в тонкие шелковые шаровары и овчинную душегрейку. - Ты ходил на поле боя? - Да, - кивнул Тирц. - Увидеть его вчера мне не удалось. - Это была великая битва, Менги-нукер! Теперь нам не стыдно возвращаться в Крым. Есть чего показать Кароки-мурзе, чем похвалиться перед беями, что сменять у купцов на звонкое серебро. - Это потом, - покачал головой физик. - Что "потом"? - не понял татарин. - Хвастаться будем потом. Март на дворе, весна. Скоро посевная. Пора идти на Россию. - Да у нас... У нас даже обоза нет, - развел руками бей. - Ни шатров, ни повозок. - Возьмем в русских землях. - Мои нукеры устали. - Они успеют отдохнуть в пути. - У нас мало сил! - Вполне достаточно, чтобы разогнать русских по лесам и крепостям. - Но зачем?! Мы одержали победу и взяли достаточно добычи, чтобы с честью вернуться назад! Зачем? - Ты и Кароки-мурза обещали мне, что каждую весну и каждую осень бы будем ходить в набег на Россию, - холодно напомнил Тирц. - Весна наступает. - Но почему не пропустить одну весну? Что от этого изменится? - Русские смогут посеять хлеб. И смогут собрать хотя бы часть. И тогда они избавятся от голода. Менги-нукер смотрел не на бея, а куда-то ему за левое ухо, отчего татарин чувствовал себя очень неуютно. - Ты говоришь это уже десять лет! - повысил голос бей. - Ты обещал, что через десять лет Московия рухнет, а я сяду на своем законном русском троне. Ну и где обещанный трон?! - Ты хочешь, чтобы русские принесли его тебе прямо сюда? - поморщился Тирц. - Россия уже качается и вот-вот упадет. Достаточно хорошего, сильного удара. Ее нужно бить постоянно, иначе она оправится за один-два года. - Со мной осталось всего пять тысяч всадников, Менги-нукер, - покачал головой бей. - Они храбрые воины, но их не хватит для такого сильного удара, чтобы покорить Московию... - Мы все равно пойдем туда, - отчеканил Тирц, глядя Гирею прямо в глаза, мы станем ходить туда осенью и весной даже если из всей армии останусь я один!
Глава 2
Дыханье империи
Серпуховская дорога повернула в чистую березовую рощу, и кавалькада всадников бесшумно понеслась между покрытыми инеем стволами. Широкий тракт, снег на котором успели мелко перемолоть тысячи копыт и сотни санных полозьев, принимал в себя удары копыт без единого звука, и создавалось впечатление, что мчащийся отряд нереален, что это всего лишь призраки, выплывшие из потустороннего мира на залитый ярким зимним солнцем свет. Встречные смерды останавливали повозки, низко кланялись, ломая шапки. Некоторые крестились, дивясь странному зрелищу: два десятка отроков одетых в яркие синие, малиновые, зеленые и желтые зипуны, подбитые куньим, енотовым, соболиным мехом, в атласных шароварах и шитых катурлином валенках, на хороших конях, в дорогих беличьих шапках, средь которых так же скачет во весь опор монах в обычной потертой суконной рясе, опоясанный толстой пеньковой веревкой, с натянутым на голову капюшоном. Как оказался монах в числе явно небедных бояр или княжеских холопов? Если схватили по навету, или приглашен к кому-то из бояр - почему везут его не в санях, почему верхом мчится, словно брошенный супротив заговорщика государев кромешник? Оружия при нем нет, головы собачей или метлы у седла - тоже. А коли черноризинец божий сам куда-то путь держит - откуда у него такая свита? Следом за отрядом мчался налегке табун из полусотни лошадей, который и вовсе ставил смердов в тупик: зачем заводные кони на проезжем тракте, коли на каждом яме путников ждет две-три сотни свежих, отдохнувших коней? Разве только князья али купцы богатые, породистых личных скакунов казенным предпочитающие, роскошь такую себе позволить могли... Вытянувшись в узкую струйку, отряд обогнал по середине дороги длинный обоз, груженый рыбой, несколько замедлил шаг, снова собираясь в плотную группу - монах оказался в самой середине - после чего опять перешел на стремительный безжалостный галоп. Купец, опустивший было руку на кнут, вздохнул с облегчением и перекрестился: он прекрасно знал, что у внешне безоружных, мирных людей в рукавах или за пазухой несомненно находились легкие, но смертоносные кистени - кто же на Руси без кистеня из дома выходит? А коли засапожные ножи к этому добавить, да плети треххвостки - и понимающему человеку становилось понятно, что никаким станишникам, татарам, али иным душегубам к этим молодцам лучше не приближаться. Да и одинокому путнику - тоже. Знал бы купец, что в сумках у всадников упрятаны стальные пищали с кремневыми колесцовыми замками! Вовсе предпочел бы отъехать от греха прочь с дороги... Кавалькада перешла на рысь, около версты прошла обычным широким наметом, после чего втянулась на обширный двор дорожного яма - темного, в два жилья, бревенчатого дома, ближний угол которого успел слегка просесть, нескольких навесов для коней и сена и обширный скотный двор. Путники спешились. Один из них подбежал к монаху, принял поводья коня, отпустил поводья, снял седло, потник. Прихватив пук соломы, принялся вычищать от пены коричневатую шкуру. Монах, потягиваясь и поводя плечами, двинулся по двору. Опасливо обойдя лошадей стороной, он приблизился к кузнице, из распахнутой двери которой слышалось мерное звяканье, некоторое время наблюдал за происходящим внутри, потом поднял глаза к небу. - У них есть утка в кислой капусте, барин, - подошел отрок в малиновом зипуне с желтым шнуром на швах, - копченый гусь, вареная убоина, запеченные молочные поросята, солонина, бараний окорок, правда, еще сырой, холодная осетрина, семга, печеный судак, курица, сорочинская ярмарка, греча с грибами, копченая кумжа... Холоп запнулся, пытаясь припомнить, что еще имеется в местном меню. - Ты знаешь, что завтра восьмое марта, Антип? - поинтересовался монах, глядя на покачивающиеся на ветру ветки. - Да, барин, помню, - кивнул парень. - Я все никак привыкнуть не могу. Восьмое марта, а всем все по барабану. Никто не бегает, не суетится. Мимозой на углах никто не торгует. - Да, барин, - на всякий случай поддакнул холоп. Монах опустил взгляд на него, укоризненно покачал головой. Вздохнул: - Кумжу буду копченую, и гречу с грибами. - А нам что спросить? - Да ешьте что хотите, - отмахнулся монах. Довольный ответом отрок убежал. Вскоре молодые парни выволокли из дома длинный сосновый стол, споро накрыли его вынутой из сумы скатертью, поставили серебряный кубок, небольшой графин чуть розоватого стекла, пару широких фарфоровых тарелок, похожих на драгоценные китайские. Следом из дверей вышел грузный бородатый простоволосый мужик с густой черной бородой, в толстой душегрейке, с расстегнутой на груди темно-коричневой косовороткой, расстегнутой на груди. На шее поблескивало широкое, в три пальца, украшенное алыми яхонтами колье. Коричневые шаровары из тонкой шерсти опускались до мягких войлочных туфель, подшитых кожей. За мужиком выбралась женщина с ковшом в руках. Такая же дородная, одета она была куда сложнее: на волосах лежал тонкий батистовый, но шитый жемчугом платок, из-под которого выглядывала красная шелковая сетка, все это прикрывала парчовая шапка с меховой обивкой. Широкое пурпурное платье, опашню, украшали длинные, до земли рукава. Расстегнутое впереди, платье позволяло увидеть еще пару слоев шелковой ткани и атласа, причем на каждой из одежд поблескивали какие-то дорогие самоцветы и жемчуга. С ушей свисали золотые серьги, с шеи - несколько нитей разных бус и ожерелий. Оставалось загадкой, как несчастной бабе удается устоять на ногах под этакой грудой сокровищ. - Стефан Первушин я, - широко перекрестившись, поклонился монаху мужик. Милостью государя целовальник, смотритель за здешним ямом. Не желаете сбитеню горячего с дороги? - Отчего же не выпить, - путник откинул капюшон и тряхнул коротко стриженными волосами. - С удовольствием. Хозяйка вздрогнула от неожиданности, увидев гладко выбритое, а потому показавшееся очень молодым лицо, потом спохватилась, протянула корец. Монах жадно осушил посудину, дохнул особенно густым после горячего напитка паром. - Спасибо, вкусная вещь, - вернул он корец женщине. - А скажи, хозяин, отчего у тебя угол у дома покосился? Почему не поправишь? - Дык, - пожал плечами Первушин, - Как пожар будет, так потом ровно и отстрою. Чего лишний раз дом ворошить? - Давно, что ли, пожара не случалось? - Уж годков тридцать Бог милует, - торопливо перекрестился хозяин. - Долго ужо. - От, бред... российский, - рассмеялся монах. - И понимаю, что бардак и лень, и разозлиться не могу. Тем временем холопы накрыли стол, принесли скамью. - Садись, барин, - пригласил Антип, кинув рядом с тарелкой чистую сатиновую тряпицу. - Отчего в дом не войдешь... э-э-э... - смотритель яма задумался, не зная как обратиться, но быстро вывернулся: - Гость дорогой? - Взопреть в тепле боюсь, - монах уселся за стол. - Дорога еще дальняя. Кстати, холопы мои что заказали? - Поросят молочных... - От, засранцы, - покачал головой гость, придвигая к себе тарелку с красной копченой рыбой. - Совсем не берегут хозяйского кармана. - Может, водочки яблочной или сливовой доставить для согрева? Али романеи? - Нет, ни к чему это, - покачал головой монах. - А сбитеню еще принеси, понравился. Подкрепившись, холопы перекинули седла на скакунов, шедших до яма налегке, один из отроков кинул низко поклонившемуся мужику пару монет, после чего гости дружно поднялись в седла и, сразу перейдя в галоп, вылетели за ворота, едва не своротив с дороги груженые длинными тюками сукна сани. С каждой верстой движение на тракте становилось все более и более оживленным. Сани и редкие телеги ехали уже по три ряда в каждую сторону, однако то и дело случались заторы - особенно перед поворотами к стоящим по сторонам дымящим трубами деревням и каменным монастырям с хищно выглядывающими из бойниц пушечными стволами. Холопы все чаще брались за плети, расчищая путь - отгоняя в стороны мужицкие и купеческие повозки, грозно рыкая на медленно едущих всадников, отчаянно ругаясь со столь же наглыми ямщиками и нещадно стегая чужих лошадей. Ямщики и возничие, привыкшие к подобному обхождению на московских дорогах, спорили, но дорогу уступали, крутя головами и пытаясь угадать, какого князя или боярина везут в столицу отроки. Однако скромный монах их внимания не привлекал, а потому они так и оставались позади в полном недоумении. В самой Москве стало неожиданно легко - въехавшие в ворота повозки распределились по многочисленным улицам с куда менее оживленным движением. Правда, привыкшие к кристальному воздуху дубовых и кленовых рощ по берегам Осетра холопы, да и их хозяин один за другим стали заходиться в кашле. В воздухе постоянно висел запах гари - дымы поднимались из тысяч и тысяч труб, повисая над городом, оседая вниз. Снег московских улиц и не подозревал, что где-то в иных местах он бывал белым. Многочисленные ноги москвичей и их скота давно перемешали его в однородную массу с черной сажей, коровьими лепешками, лошадиными катышами и прочими прелестями живущей в "экологически чистом мире" цивилизации. В результате снег приобрел не только цвет гнилой древесины, но и столь ядовитый запах, что монах, зажав нос, выдохнул свою сокровенную мечту: - Скорей бы хоть дизельные машины изобрели! Холопы, хотя и кашляли, но воспринимали неудобство как неизбежную черту любого города, а потому не роптали, и продолжали скачку по широким улицам, предоставляя прохожим самим уворачиваться от тяжелых лошадей. Наконец отряд выехал к знакомым воротам - всадники спешились и один из холопов громко постучал рукоятью кнута в толстые створки: - Эй, открывайте! - Кто такие? - почти сразу откликнулся изнутри хриплый голос. - Боярин Константин Алексеевич Росин с боярским сыном Толбузиным братчину составить хочет! - нахально ответил холоп и отъехал в сторону. Во дворе надолго наступила тишина, потом загрохотал тяжелый засов, створки распахнулись, и гости увидели запахнувшегося в кунью шубу хозяина дома. Чуть поодаль от него стояла дворня, причем кое у кого, в руках имелись оглобли и вилы. Окинув взглядом отроков в ярких зипунах, Андрей Толбузин не без труда выглядел среди них скромного черноризника, расхохотался и шагнул навстречу, раскрыв объятия: - Здрав будь, Константин Алексеевич! Да ты, никак, по гроб жизни собрался в рясе ходить? - Сами научили, - усмехнулся в ответ Росин и обнял пахнущего солеными огурцами опричника. - Опять же растолстел я в последние годы, а под ней не видно. - Ну, входи, входи, - не разжимая объятий, хозяин оглянулся на дворню: Коней принять, людей в людскую проводить, накормить от пуза. Баню истопить. Каждому по чарке водки! Разрешаю... Толбузин проводил гостя в трапезную, к уже накрытому столу. Ради постной среды и угощение здесь имелось более чем скромное: капуста, огурцы, рассыпчатая рисовая каша, которую пока еще называли просто сарацинской, плавающие в маринаде с чесноком грибы. Единственным украшением, способном порадовать голодного человека, являлся остроносый осетр, изогнувшийся на овальном оловянном блюде. - Софья, - крикнул опричник, стукнув кулаком по столу. - Водки гостю принеси, замерз с дороги! Он приподнял маленькую тафью, похожую на вышитую и украшенную рубинами и изумрудами тюбетейку, пригладил гладко бритую голову, на которой только-только начала проступать жесткая щетина и тихо добавил: - Да и я согреюсь... Ты угощайся, Константин Алексеевич. Сам только к столу сел, ничего откушать не успел. Да и о себе расскажи: как живешь, чем? Как мануфактуры твои, под Тулой поставленные, как Анастасия, государем даренная? - Вроде неплохо, боярин Андрей, - жадно косясь на осетра, Костя тем не менее потянулся к грибам, не решаясь разделывать рыбину раньше хозяина. Да чего там неплохо - хорошо живем, Бога гневить не стану. Чугун я потихоньку лить все-таки начал. В усадьбе печь поставил, под защиту китайской стены. На стволы пока не замахиваюсь, но ядра чугунные пушкарский приказ покупает все, сколько сделать успеваю. Монахи, правда, осерчали. Сказывали, у них подряд отбил. Пришлось им два колокола отлить. Железо, что при мельнице водяной куют, тоже купцы расхватывают, благо дешево отдаю. Скобы там, гвозди, сохи, рогатины, наконечники для стрел чего завсегда у нас не хватает. - Псковичи и новгородцы еще не жаловались? - ухмыльнулся опричник. - Это ты уже у них покупателей увел. - Пусть жалуются, - небрежно отмахнулся Росин. - Головой надо больше, а не молотком работать. Вот... Со стеклом, правда, хуже. Не хотят почему-то соседи окна стеклить, по старинке обходятся. Приходится дурака валять, и цветное делать. Его берут, на витражи. А порох мой подьячему стрелецкого приказа почему-то не нравится. Вот уж не знаю, почему. - Ему не порох, ему бакшиш наверное не нравится, - покачал головой боярин Андрей. - Добавь чуток серебра, сразу порох-то твой и распробует... - Попа у дьяка слипнется, - гнусно ухмыльнулся Росин. - Я уже пятнадцать пудов казакам на Дон продал. Коли Стрелецкий приказ зелье забраковал, так оно уже как бы и не порох. Указ государев для него уже не указ. - Хитер ты, Константин Алексеевич, хитер, - одобрительно покачал головой опричник. - Хотя, казаков зельем снабдить - дело нужное, государь карать не станет. Супруга-то как? Здорова ли? Дети как? - Двоих уродили, слава Богу, - от страшного воспоминания Росин аж вспотел. - Ни врачей, ни больницы. Вместо чистого белья - повитуха мох болотный приволокла. Но ничего, справилась Настенька. Кстати, боярин, вось