Обычно по вечерам квартира погружена в несколько тягостный полумрак. От входной двери виден лишь длинный коридор, в который выходят темные комнаты, а в конце свет в спальне Мсье. Васильеву казалось, что вся жизнь здесь сведена к одному этому помещению, где слабо мигающая, когда ее видишь издалека, лампа только и ждет, чтобы погаснуть. А стоило пройти этот коридор, начиналась настоящая мука.
Нынче ночью он не заметил ничего подобного.
Теви осветила почти все комнаты. Это выглядело не то чтобы очень радостно, но все же вполне терпимо. Рене пошел за сиделкой по коридору. В дальней спальне слышались голоса…
Теви остановилась и обернулась к Васильеву:
— Я поставила ему телевизор. Иногда для него дойти до гостиной — целая история…
Это было сказано доверительным тоном, как бы в шутку.
Спальня изменилась. В ногах кровати был установлен телевизор, на одноногом столике букетик цветов; книги и журналы Мсье аккуратными рядами выстроились на стеллажах, а сложенные газеты лежали справа от кровати. Лекарства (целая аптека) теперь были не выставлены на круглом столике, а скрыты принесенной из малой гостиной японской ширмой… Казалось, изменился даже сам Мсье. Прежде всего, он проснулся, что в такое время случалось не так уж часто. Посвежевший, аккуратно причесанный, он сидел, опершись спиной о груду подушек и положив руки поверх простыни. При виде входящего Васильева Мсье улыбнулся:
— А, Рене, ну вот и ты наконец…
В его голосе не прозвучало никакого упрека, только облегчение. Подставив старику лоб для поцелуя, Рене не ощутил — еще один сюрприз — столь знакомого ему зловонного дыхания. Пахло… Да ничем не пахло, гигантский прогресс.
Телевизор был включен. Мсье указал на стул подле себя, и Васильев, прежде чем сесть, поискал взглядом, куда бы положить пальто. Теви подхватила пальто и унесла.
— Ты не слишком часто приходишь…
Разговор с Мсье быстро превращался в ритуал. Из года в год ритм беседы задавали одни и те же фразы. В ней будет «Ты неважно выглядишь», затем «Не спрашивай меня о здоровье, рассказ затянется слишком надолго», «Ну и что новенького в полиции Республики?» и наконец «Не хочу тебя задерживать, малыш Рене, с твоей стороны и так очень мило, что ты заглянул, общество старика…» и так далее.
— Ты неважно выглядишь, малыш Рене.
Ну да, и это тоже, он всегда говорил «малыш Рене», даже когда к шестнадцати годам его протеже вымахал до метра восьмидесяти восьми.
— Как вы себя чувствуете?
В последнее время Мсье стал меньше жаловаться. С появлением новой сиделки он начал больше двигаться. Он старел, но выглядел не таким больным, как прежде. Вошла Теви с уставленным чашками и стаканами подносом и предложила ромашку, минеральную воду или «что-нибудь более… бодрящее?». Иногда она сомневается в некоторых словах и тогда произносит их с вопросительной интонацией. Васильев отказался, махнув рукой.
— Почти полночь, — сказал Мсье. — Время преступлений.
Это была постоянно повторяющаяся шутка Мсье, но сейчас она оказалась очень уместной, потому что своими скандальными титрами начинался ночной выпуск новостей.
Первым номером был Морис Кантен.
Рене сидел на стуле справа от Мсье, Теви — слева. Идиллическая картинка.
Когда лицо Рене, столь же смущенное, как при его появлении в квартире, возникло на экране, Теви взглянула на него. И улыбнулась. Рене повернулся к Мсье. Тот спал.
— Я приготовила лапшу. Азиатскую.
Рене уже собирался уходить, когда она предложила подогреть еду.
— Не знаю, любите ли вы…
Неподходящий момент, чтобы рассказывать о своем отношении к пище.
— По правде сказать, я…
Так что они поужинали за круглым столом в большой гостиной, устроили что-то вроде пикника.
Она была поражена, увидев лицо Рене на экране. Почти польщена.
— Вам поручено серьезное расследование!
Васильев улыбнулся. Определение напомнило ему о матери, для которой существовали музыка и серьезная музыка, кухня и высокая кухня, писатели и великие писатели. Вот настал и его черед оказаться в сонме великих.
— Ну, понимаете…
Ему хотелось выглядеть скромным, каким он и был на самом деле. Но он не мог помешать себе блеснуть, покрасоваться без особых затрат.
Сиделка оказалась гораздо более хорошенькой, чем он думал. Ее смеющиеся глаза подчеркивали сочный чувственный рот. Она была несколько полновата или скорее… — Васильев подыскивал слово — уютна, пришло ему в голову.