— Это важно, — ответил Юрид. — Доброту и милосердие всегда следует предпочитать злобе и мстительности.
Орикс ответил непристойным ругательством, сжал кулаки и начал огибать Юрида по кругу, чтобы снова добраться до Барериса. Монах подвинулся, чтобы снова преградить ему путь. Барерис неожиданно почувствовал, что в таком режиме боя, в смиренном, податливом подходе к жизни монаха есть нечто, что бард может использовать — если только сумеет понять, что именно.
Горстаг осторожно отпустил Барериса — очевидно, чтобы лучше участвовать в дискуссии.
— Я хочу правосудия. Я хочу, чтобы мы убили этого обманщика-барда сами, лишив ящеролюдов такого удовольствия. Орикс прав, на самом деле нет никакой разницы — просто это последний шанс для любого из нас почувствовать удовлетворение, и как только сукин сын погибнет, у всех остальных не будет причин ссориться.
Сторик нахмурился.
— Признаю, мы делали вещи и похуже по менее весомым причинам.
— Дайте мне один последний шанс нас всех спасти, — сказал Барерис.
Горстаг фыркнул.
— У тебя уже была такая возможность.
— Но я только что придумал одну идею, и считаю, что она может подействовать. Узнаем, когда вернутся ящеролюды. До тех пор я не буду ничего есть, в если меня снова постигнет неудача — я сам брошусь на съедение змеям, чтобы вам не пришлось утруждаться.
Юрид сказал:
— Мне кажется, это честное предложение.
Из ночи появились ящеролюды, шипевшие и бурчавшие друг на друга, и Барерис попытался сглотнуть, чтобы прогнать сухость в горле. Он остро осознавал, что нынешние мгновения могут стать последними в его жизни, но изо всех сил старался отбросить эти мысли. Надо было сосредоточиться на основной задаче.
Чешуйчатый шаман запел, и юноша запел тоже — но на сей раз не так, как прежде. В предыдущих случаях странная красота мелодии этого существа притягивала его, пробуждала жажду музыки, которая являлась неотъемлемой частью его природы. Теперь бард отдался этому очарованию, стараясь не разрушить его, а усилить. Предложить искусную полифонию вместо сбитого ритма и гармонию вместо диссонанса.
В результате песня стала богаче, более глубокой, чем прежде, и произведение стало принадлежать ему не в меньшей степени, чем пятнистому существу на другом берегу. И поэтому песня не могла истощить его волю, и мысли Барериса остались такими же сосредоточенными.
Пока что всё шло хорошо, но теперь ему нужно было поменяться ролями с рептилией и заставить шамана следовать за собой, не испортив музыку и волшебство. Он пел так, чтобы структура мелодии допускала только определённые логические ответы, и совокупный эффект этой прогрессии поставил его во главе, а шаману отвёл подчинённую роль. Затем он начал сдвигать центр заклинания.
Шаман мог оборвать процесс. Ему нужно было лишь перестать петь или дать знак одному из своих сородичей проткнуть Барериса копьём. Но он этого не сделал. Может быть, новая версия песни слишком поглотила его, а может быть, шаман всё понимал, но всё равно не мог остановиться. Ведь их дуэт был своего рода объединением душ, и через эту связь Барерис различил, что рептилия обладает душой барда, похожей на его собственную. Что означало — они принадлежат музыке так же, как музыка принадлежит им.
Он шагнул в прохладную, чёрную воду, и наёмники, больше не скованные чарами, пошли следом. Заколдованные змеи позволили им пройти. Ящеролюды не бросали копий и не выпускали стрел, чтобы задержать их — теперь сами чудовища погрузились в транс.
Так всё и оставалось до тех пор, пока Барерис не выбрался на берег. Тогда, встрепенувшись наконец, шаман оборвал песню визгом, разрывая магию на клочки. Зарычав и зашипев ему в ответ, обычные ящеролюды поторопились принять боевые стойки и нацелить оружие на пленников.
Наёмники бросились вперёд, как безумцы размахивая камнями и палками. Сторик увернулся от удара топором, бросившись вплотную к нападавшему, и воткнул конец своей дубины в живот противника. Юрид встал перед ящеролюдом, открывшись для тычка копьём. Когда тычок последовал, он схватил копьё за древко, вырвал его из хватки рептилии, прокричал имя Горстага и кинул копьё ему.
Шаман ящеролюдов выхватил меч, отошёл к алтарному пню — наверняка ради даруемой тем защиты — и запел. У него были и другие заклинания, способные одолеть семерых человек и дварфа.