Они расположились среди валунов и оврагов переднего склона. Лессинг и Доу сняли камуфляжные костюмы, обнажив оранжевые охотничьи куртки и холщовые брюки с рюшами. Доу вытащил из рюкзака красную охотничью шляпу и поправил красивое желтое перо на ленте.
— Может, тебе стоит пойодлить, — усмехнулся Тин. «Ты выглядишь швейцарцем».
Доу показал серые неровные зубы, сказал что-то непристойное на непонятном швейцарско-немецком диалекте и добавил описательный жест.
Подросток поморщился. «Ты и твоя обезьянка тоже!»
Тин говорил смутно по-британски, но легко переходил от одного акцента к другому, и кто мог сказать? Только в этой поездке Лессинг слышал, как он использовал кокни, американца чикано и несколько неуверенного техасца. Он говорил по-испански с пилотом, который доставил их всех в Соединенные Штаты, и Доу вспоминал, как он болтал на грязном арабском языке в Сирии. Полезный человек, хотя и с горьким лицом и склонен к сарказму. Многие наемники были похожи на Тина.
Они спустились по склону, двое заблудившихся охотников искали дорогу, чашку кофе или, может быть, телефон. Их собственное оружие осталось вместе с рюкзаками, и теперь у обоих были охотничьи ружья, хорошие, но не модные.
«Что, черт возьми, это за место?» Лессинг громко позвал, очевидно, Доу. «Кто живет здесь далеко? Пожарный?»
«Университетские ученые? Геологи? — задумался Доу.
Лессинг сделал ему знак заткнуться; Немецкий акцент Доу мог бы вызвать подозрения.
Они прошли через открытые ворота, затем через второй, внутренний барьер. Лессинг знал, что десять метров открытой местности между двумя заборами по периметру были усеяны миниатюрными фугасами: достаточно, чтобы сбить человека с ног и, возможно, оторвать ногу. Над внешними воротами была установлена телевизионная камера наблюдения, но, похоже, она была вышел из строя, его запятнанная металлическая линза была направлена вниз, в землю под ним.
Они не пошли в обход. Еще нет. Лессинг забрался на ветхое крыльцо и постучал.
«Привет! Кто угодно!
Ответа не последовало. Доу дошел до конца крыльца и покосился на угол, на дальнюю сторону дома. Он вытянул два пальца параллельно земле: там два тела.
Лессинг выпрямился, отказавшись от позы «потерянного охотника». Он подошел к крыльцу и поднял большой палец правой руки. Фигура отделилась от засыпанных снегом валунов и начала зигзагом спускаться по склону к нему. Остальная часть пейзажа была совершенно зловещей и молчаливой. Ни птиц, ни насекомых — но какие насекомые вообще были в Нью-Мексико в это время года? Он понятия не имел.
Лессинг крикнул: «Привет! Есть кто-нибудь дома?» Затем он выбил входную дверь.
Передняя комната была похожа на тысячу других в глухой Америке: два стула, диван, пара ламп, комод, камин с растопкой, сложенной рядом, и журнальный столик, заваленный апельсиновыми корками, журналами и старыми газетами. На полке для безделушек на задней стене, рядом со стеклянными статуями ретриверов и спаниелей, расплывчато улыбались фотографии друзей и родственников. В переднем углу стоял потрепанный стол, заваленный брошюрами, газетами и журналами для любителей активного отдыха. Металлическая вывеска гласила: АРТУР Л. КОППЕР, Департамент охраны дикой природы штата Нью-Мексико.
Ничего не вышло из строя. Все было так, как должно было быть.
И все это было так же фальшиво, как передние зубы ведущего телеигры.
Они торопливо обыскали дом. В коридоре за гостиной находилась ванная комната с желтыми ситцевыми занавесками, сделанными женщиной. За этим они подошли к ничем не примечательной кухне, где на пропановой плите все еще стояли две почерневшие кастрюли. Кто-то выключил огонь, но еда внутри — тушеная говядина и вареный картофель, как заметил Доу, — была холодной и жирной, возможно, двухдневной давности.
В боковой спальне, выходившей на кухню, на двуспальной кровати лежала мертвая женщина.
Лессинг оглядел комнату, ничего не увидел и пошел посмотреть на тело. Женщине было лет сорока, она была седеющей и носила очки. Огненно-розовое покрывало из синели было скомкано вокруг ее широких бедер, одетых в пижаму, а на тумбочке рядом с ней стояла банка с колой. Яркая синяя обложка романа в мягкой обложке торчала из-под ее покрасневшей левой руки. Она была мертва, возможно, день или два. Об этом ему говорил слабый, тошнотворно-сладкий запах, хотя на ней не было и следа. Ее язык высунулся, а черты лица исказились, но не было ни запаха химикатов, ни крови, ни насилия. Розовое покрывало было отброшено в агонии ее смерти, и теперь оно упало на потертый красный ковер, превратившись в мрачную лужу лавы безвкусия среднего класса.