Это и так было ясно. Совьон кивнула и принялась следить за полетом ворона в предрассветном малиновом мареве. Она знала, что Латы позовет ее к ставке своего князя: слишком она необычна, пришлая женщина с полумесяцем на скуле, которую не тронули ни вёльха, ни мертвая вода. Знал бы ты, дружинник, что от этих сил больше горя, чем пользы – над какими полями рассеялся пепел предводителя черногородского каравана?..
Но Совьон была свободна в выборе пути. И ей самой было любопытно, что же там за князь, что у него за соратник и откуда идут слухи о белом драконе.
– Ладно, – сказала она, поднимаясь. – Покажи мне своего князя, а там решим.
Тем же днем они отправились в дорогу.
Яхонты в косах II
Вязь браслетов давила. Позвякивая, царапала тонкую кожу – Рацлава невнятно хныкнула и потерла запястье о живот, словно надеялась, что браслеты, которыми марлы увешали ее руку, соскочат сами по себе. Сегодня, в честь февральского полнолуния, прислужницы пышно нарядили Рацлаву, и от этого ей было страшно неудобно. Она понимала, что сидит в чертоге с богатствами, на холодном полу среди разметанных монет, украшений и кубков. Она чувствовала, что у ее платья богато расшитый колючий ворот, что ее кольца узки и тяжелы настолько, что на пальцы уже наверняка набежала сыпь от расчесов. Но хуже всего – Рацлава ощущала витающий в палатах запах вина, а это всегда вселяло в нее тревогу.
Сармат был пьян, а Рацлава сидела подле кресла, в котором он, развалившись, пил присланное из княжеств вино. Она играла на свирели что-то тонкое, неуловимое, неспособное раздражить. Ее длинные рукава были раскинуты по сокровищам – все путались и мешались, цепляясь за украшения.
Единственное, чего хотела Рацлава, – чтобы Сармат отпустил ее восвояси. Сердце у нее билось как у подстреленной. Хоть бы он не окликнул ее по имени, хоть бы не прикоснулся и хоть бы поскорее исчезли эти браслеты, колючий ворот, винный душок… От одной мысли о том, что ее будет трогать захмелевший Сармат, становилось плохо.
Бряцнула монетка – Рацлава догадалась, что она ударилась об пол и мелко задребезжала. Должно быть, Сармат крутил ее в пальцах да выронил. Звук был громок, и Рацлава вздрогнула; это привлекло внимание.
– Дурно играешь, – заметил Сармат.
Еще бы не дурно: от переживаний Рацлава не ткала, а лишь перебирала струнки знакомых черногородских песен. Сейчас свирель даже не требовала ее крови.
Она вдохнула и выдохнула. Дернула плечом, и шелк рукава сполз по бархану сокровищ.
– Могу лучше.
Скрипнуло кресло. Это Сармат подался вперед, и Рацлава была готова поклясться, что теменем ощутила жар его нависшего тела, хотя сидела в нескольких шагах.
– Постарайся, – осклабился он, и в этом слове теплились больная нежность и угроза. А потом скользнула ласка, острая, как лезвие, присыпанная мягкой насмешкой: – Если певчая птичка плохо поет, ей сворачивают шею.
«Как скажешь, Сармат-змей. Как скажешь».
– Есть у меня одна песня, – плавно проговорила Рацлава, чувствуя, как холодеет нутро.
– Хоть тысяча песен, – мурлыкнул Сармат, а потом обронил резко: – Живее.
Звук стал влажным: наверное, он сделал глоток.
Рацлава тряхнула головой, а свирель обжигающе лизнула пальцы. Сармата она, конечно, не покорит, но может быть, утихомирит его недовольство?
Выдавали девушку за молодого князя. Хороша была свадьба, и ночь была хороша – зимняя и лютая. Цепной пес сторожил княжеский двор, но вдруг залаял: «Слышу, князь, едет твой брат».
Свирель расплетала музыку, и ей легонько вторили отголоски веселых разгоряченных голосов и перезвон серебряных колокольчиков.
«Нет, – засмеялся князь. – Мой брат мертв». А молодая жена вспыхнула алее бус, обвитых вокруг ее белой шеи.
Колокольчики затихли, и засочился перелив струн.
Взвыла за окном вьюга: «Берегись, князь, едет твой брат».
Свирель тянула и тянула звук, и тот на издыхании таял стуком чаш и грохотом ставней.
«Нет, – засмеялся князь. – Мой брат мертв». А молодая жена стала белее своей фаты.
Музыка вскинулась печально-сладкой сетью: скрип свежевыпавшего снега, шорох тканей и легкий перестук, с которым дрожащие девичьи пальцы снимали и заново надевали перстни. Расползались запахи праздничной пищи и ежевичного вина, еще хранившего вкус лета.
«Князь, – поднялся один из знатных гостей. – Вижу, едет твой брат».
«Нет, – засмеялся князь. – Быть такого не может. Третья ночь, как мой брат бросился на свой меч: не вынес, что его нареченная нынче моя жена».