Теперь же ему осталось лишь успевать конспектировать материал, слишком быстро проговариваемый преподавателем Астрономии, стараясь не обращать внимание ни на то, как весь Хогвартс бросает на него многозначительные взгляды, ни на то, как Гермиона, явно раздраженная скоростью чтения профессора, нервно кусает губы. Драко не говорил с ней с того дня, когда они попрощались в кабинете Северуса, то есть, если сложить три недели в лазарете и ту, во время которой он приступил к занятиям, общей сложности месяц. Если когда-то это и было нормой, то сейчас такое длительное сохранение дистанции казалось полнейшей дикость. Будто в нём, в Малфое, что-то рушилось от нехватки небольшого, но единственно-важного элемента. Драко никогда не признался бы в этом вслух, но его нестерпимо влекло обратно.
«Не смотреть на Грейнджер. Не говорить с Грейнджер. Не пытаться свернуть шею каждому, кто посмел коснуться Грейнджер», — Малфой проговаривал эти правила, словно мантру, пытаясь поверить в них, как в непреложную истину, и если первые два у него кое-как получилось соблюдать благодаря тотальному самоконтролю и внешнему равнодушию, выдресированных в нём с самого детства, то соблюдение третьей установки потерпело фиаско. Даже примирительное рукопожатие, инициированное Поттером в первый день после выписки, не могло убить в Драко желание вырвать Шрамоголовому и его нищей рыжей псине конечности, чтобы идиоты не смели притрагиваться к ней. Впрочем, если эти мерзкие «дружеские объятия», в разы участившие после того, как Уизли и Поттер чуть не лишились подружки из-за обломка стены, ещё можно было терпеть, то бороться со взглядами Грейнджер порой не хватало сил. Гермиона не просто смотрела, она вглядывалась в самую суть, и Драко отшвырнул бы от себя Петрификусом любого, кто попытался бы проникнуть глубже, чем следовало, пустил бы Аваду, если бы потребовалось, но не смел сказать ни единого слова ей в ответ. Он прекрасно знал, что Грейнджер ждёт от него каких-то действий, был в курсе того, что им нужно банально поговорить, как минимум, и решить, что делать со всем, что между ними было, как максимум, но не предпринимал ничего, во всяком случае, пока что.
Хотя, надо сказать, одна идея у него всё-таки была.
***
Прежде, чем выйти из спальни, Гермиона трижды пообещала самой себе, что если всё это окажется полнейшим фарсом, то она незамедлительно развернётся и уйдет. Конечно, какая-то её часть отчаянно желала, чтобы вся ситуация не превратилась в дешёвый стеб, но поверить в это было крайне сложно, а всё почему? Исключительно из-за того, что только Драко чёртову Малфою могло прийти в голову через свитки позвать её на встречу в «переговорную», причём не когда-то, а в ночь с тридцать первого марта на первое апреля. По шкале от одного до десяти вероятность того, что всё это окажется первоапрельской шуткой, пробила отметку «одиннадцать», и, понимая это, Гермиона продолжала идти по коридору, постоянно поправляя мантию-невидимку и всё сильнее укутываясь в неё. Даже если Драко действительно не придёт, она всё равно не останется в проигравших, потому что без всяких затруднений сможет наградить летуче-мышиным сглазом его надменное личико прямо за завтраком.
И это как минимум.
— Ты опоздала. — Малфой открыл дверь в их персональную тайную комнату ровно за секунду до того, как ладонь гриффиндорки сжала ручку. — Уже пятнадцать минут первого. Чертовски не пунктуально!
Гермиона сделала глубокий вдох, пытаясь ответить максимально спокойно и не выдать своим тоном то, каким было её негодование, когда она проснулась среди ночи от жуткого жжения в запястье:
— Видишь ли, сборы занимают некоторое время, когда тебя без всяких предупреждений зовут на встречу в полночь!
Вместо ответа Драко лишь закатил глаза, как бы невзначай смахивая несуществующие пылинки с манжета рубашки, словно подчёркивая свою раздражающую способность выглядеть, как с обложки «Спеллы», даже если поднять его среди ночи. Именно в этот момент Гермиона заметила, что в то время как слизеринец был одет в рубашку и джинсы, она сама не нашла решения лучше, чем накинуть мантию прямо поверх пижамы. Казалось, более отвратительной ситуации придумать просто невозможно.
— Итак, нам надо поговорить, — констатировал волшебник, проходя в глубь помещения.
Следуя за ним, — Малфой никогда не звал, словно всегда был абсолютно уверен, что собеседник в любом случае пойдёт, — Гермиона как-то совершенно случайно заметила, насколько сильно изменилась эта комната. Заброшенная женская уборная на третьем этаже, к началу учебного года превратившаяся в обычную пустую комнату с треснувшим кафелем, за время их сотрудничества стала чистой, более-менее тёплой и даже освещаемой. Все эти новшества появлялись здесь медленно, постепенно, ровно так, как складывались их с Драко взаимоотношения. Теперь же, глядя на небольшое, но вполне приличное пространство вокруг, гриффиндорка была практически уверена, что всё это время они не просто делали место для переговоров более комфортным, а строили что-то своё. Общее. От мыслей о том, что через несколько месяцев они оба выпустятся их Хогвартса, а в память о том, что эта история была на самом деле, а не в её фантазиях, останется лишь старая уборная, стало почему-то грустно. Конечно, в какой-то степени Гермиона была готова к тому, что всё их с Драко «сотрудничество» завершится ровно в тот момент, когда шкатулка будет уничтожена, а Пожиратели Смерти — пойманы, но сейчас, когда это время настало, она как никогда отчётливо понимала, что совершенно не хочет ставить точку. Малфой, небрежно облокотившийся о стену и с какой-то особой сосредоточенностью гипнотизирующий её переносицу, очевидно, думал о том же.
— Я тебя слушаю, — гриффиндорка скрестила руки, будто принимая защитную позицию. Даже теперь, когда они прошли через чёртово минное поле, ей всё ещё было неуютно от его взгляда.
Драко лишь усмехнулся.
Он уже не мог вспомнить тот момент, когда её демонстративная неуязвимость стала казаться ему забавной, а потому просто наблюдал, склонив в сторону голову и снисходительно улыбаясь. Грейнджер порой была странной. До чёртиков непредсказуемой. Но в такие мгновения, как сейчас, она становилась невероятно банальной. И что-то внутри Малфоя намеревалось воспользоваться этим, повести себя так, как и во все предыдущие семь лет, но правда состояла в том, что он больше не мог. Драко уже не хотел её унижать, втаптывая в грязь чувства. Когда он впервые осознал это, стало страшно. Понимание ударяло, сбивало с ног, лишало ориентира не только в пространстве, но и в собственных принципах, однако сейчас… У Малфоя были и время, и возможность обдумать свои не в меру нерациональные эмоции и всё, что происходило в последние месяцы, а потому он больше не сомневался и отчётливо знал, что делает.
— Я подумал и решил, что…
— Какого черта, Малфой?!
Драко едва удержался оттого, чтобы либо закатить глаза на привычку девушки перебивать и усложнять ситуацию, либо изобразить на лице выражение искреннего недоумения. Впрочем, ни то, ни другое не потребовалось, потому что выдержав паузу, гриффиндорка продолжила:
— Зачем ты спас меня? — от былой уравновешенности не осталось и следа, зато каждая эмоция Гермионы, отражавшаяся на её лице, говорила о том, насколько этот вопрос прогрыз дыру у девушки в голове. Грейнджер действительно старалась избегать его, переключаясь на что-то каждый раз, когда он вот-вот наровил покраситься к ней в подсознание, и у неё и правда это получалось, но ровно до того момента, когда Гарри прямо задал его вслух. «Зачем?» Гермиона не состояла с Драко не то что в романтических, даже в партнёрских отношениях, их, как оказалось, временный союз держался исключительно на общей цели. Годрик милостивый, их нельзя было даже назвать напарниками, прикрывающими спины друг друга, так зачем же, спрашивается, Малфой закрыл её собой? Грейнджер задавалась этим вопросом ежечасно и ежеминутно, рассматривая ситуацию с самых разных сторон, но никак не могла понять: в чём была выгода? Насколько гриффиндорке было известно, — а ей было известно буквально всё в этом аспекте — парень не получил за её спасение ровным счётом ничего. Ему не вручили Орден Мерлина, не пригласили дать интервью. Только упоминали его участие в захвате Пожирателей в первые две недели после взрыва, и на этом всё. Что же заставило Малфоя рискнуть собственной жизнью, спасая её? Очевидный ответ, напрашивавшийся сам собой, бился в голове настолько сильно, что практически превратил в желе все многочисленные извилины, но Гермиона до последнего не могла его принять. Потому что не понимала. Она ведь даже не была симпатична Драко, разве смог бы он её полюбить? Грейнджер-то, конечно, смогла, и ей, как оказалось, не потребовалось на это много времени. Безусловно, девушка видела огромную разницу между влюбленностью — а влюбиться в этого слизеринца можно было буквально по щелчку пальцев — и любовью, и не собиралась терять голову с самого начала. Однако буравя пустым взглядом стену в собственной спальне и умоляя всех на свете Богов сохранить Драко жизнь, она действительно осознала, что любит его. Впервые эта мысль посетила её после того, как слизеринец в очередной раз исчез, предупредив её буквально в двух словах, а она чуть не получила сердечный приступ во время квиддичного матча, но теперь те переживания вспоминались так, будто повод для них исчез тысячелетие назад. Тогда безумное предположение вырвалось среди потока мыслей случайно и даже не было воспринято всерьёз, но теперь… Теперь Гермиона осознавала и принимала свои чувства, найдя внутри достаточно смелости для того, чтобы с ними жить. Она ни на сикль не надеялась на взаимность, даже не пыталась строить совместные планы, но противное «что, если», неразрывно связанное с мотивами слизеринца, из-за которых он её и спас, отказывалось покидать мысли и не давало спокойно спать по ночам. — Для чего тебе это было нужно?