Торговец, с ужасом наблюдавший всю эту сцену, вскочил со своего места, схватился руками за голову и заплакал. И знаете почему? А потому, что наша мать, когда бежала по скатерти, дотронулась до некоторых блюд.
Гости победнее говорили, что собака не прикоснулась к кушаньям и их можно есть, но гости побогаче считали, что уже одно появление собаки на скатерти осквернило пищу. Мнение богачей взяло верх, и всю еду выкинули на свалку.
В этот день мы все наелись до отвала, и для матери он был самым счастливым в её жизни.
Но счастье не было уделом нашей матери. Придя в ярость от понесённого убытка, торговец решил расправиться с ней. Он взял палку, пришёл к тому месту, где мы жили, и накинулся на нашу бедную мать. Бежать ей было некуда, и она только умоляюще взвизгивала. Даже камень, наверно, разжалобился бы, услышав её крик, но жестокому торговцу нашу мать не было ни капельки жалко.
Я весь закипел от злобы. Если бы у меня было хоть немного побольше сил, я тотчас же отплатил бы торговцу за его жестокость. Но что мог поделать маленький и слабый щенок?
На отчаянный визг матери собрались люди и стали останавливать торговца.
— Сжалься над ней, брат, — говорили они. — От голода и человек теряет рассудок, а ведь это собака. Она не понимает, что можно делать, а чего нельзя. Что было, то прошло, и, убив её, потерянного все равно не вернёшь.
Эти слова, видимо, дошли до сознания озверевшего торговца, и он перестал бить нашу мать.
На другой день к вечеру через наше селение проходил какой-то странник. Решив отдохнуть, он разжёг под деревом костёр, бросил в котёл горсть бобов и принялся месить тесто. Как только тесто было готово, странник взял котелок и пошёл к колодцу набрать воды. В это время у костра появилась мать. Она заметила тесто, лежавшее на тарелке, и, приняв его за брошенные кем-то объедки, преспокойно съела.
Вернувшийся с водой странник увидел пустую тарелку и сердито закричал на мать:
— Пошла прочь, негодная! Прочь, прочь отсюда!
Но и на этот раз мать ничего не поняла. Для человека же, не евшего, как оказалось, три дня, это было большой потерей, и он залился слезами.
К прохожему подошли несколько человек и начали его успокаивать.
— Не надо было оставлять тесто, — говорили они.- Ведь собака не знала, что оно не брошено. Кроме того, ты потерял всего-навсего пять-шесть анн, а вчера эта же самая собака принесла нашему торговцу убыток на тысячи анн.
Когда я немного подрос, то стал очень красивым щенком, и меня взял к себе в дом сын брахмана. Моего брата взял сын шудры. С тех пор мы стали жить врозь. Меня назвали Каллу, а брата Закия.
Теперь с нами всё время играли дети.
Зимой, когда дети собирались погреться на солнышке, они часто брали меня на руки и гладили.
— Это наш ребёнок, — говорил кто-нибудь из ребят.
— Это наш любимый малыш, — говорил другой.
А третий хватал за ухо, поднимал вверх и спрашивал:
— Послушайте, ребята, он вор или лавочник?
До тех пор, пока мне было не больно, я молчал. Тогда дети кричали:
— Брось, брось его! Он вор!
Когда же мне становилось больно и я начинал визжать, ребята кричали, заливаясь смехом:
— Э, да он лавочник, лавочник!
И эта забава повторялась, наверно, не меньше сотни раз в день. Иногда кто-нибудь из ребят брал меня за передние лапы, водил за собой и говорил:
— Смотрите! Мой малыш ходит на двух ногах.
От этого мои ноги начинали сильно болеть, но что было делать?
Бывало и так, что мальчуган постарше сажал ко мне на спину малыша и говорил:
— Вот смотрите, мой сынок сидит на слоне.
Я избавлялся от такой ноши только тогда, когда начинал сильно визжать.
Некоторые ребята привязывали к моей шее верёвку и заставляли бегать за ними. Мне вовсе не хотелось бегать, и я упирался. Тогда они принимались так тянуть за верёвку, что я начинал задыхаться. И не было никого, кто мог бы мне помочь.
Иногда ребята бросали меня в находившийся поблизости от нашей деревни пруд и смотрели, как я барахтаюсь в воде. Когда же я, для того чтобы выбраться на берег, начинал бить лапами по воде, то дети смеялись и кричали:
— Смотрите, смотрите, как плавает наш Каллу!
Наглотавшись воды, обессиленный, добирался я наконец до берега. Долго я дрожал от усталости, и, когда под тёплыми лучами солнца немного приходил в себя, какой-нибудь озорник говорил:
— А теперь моя очередь бросить Каллу в воду.
От таких слов моя душа уходила в пятки, но бежать мне было некуда, и я снова оказывался в пруду. Порой мне думалось, что, если бы хоть одному из озорников пришлось тонуть, они поняли бы, каково мне приходится.