Час, полтора — как на крыльях.
Впереди рос каменно-бетонный кряж города. Многоквартирные утёсы, сверкающие пики офисных высоток, улицы-седловины, облепленные зудящим человеческим роем. Чуть на отшибе, диссонансом, Эйфелева башня телецентра. Для людей в микроавтобусе — конец пути. Дом.
Но в Кешкином воображении «форд» пропорол город насквозь, будто нож парусину, вырвался из столпотворения машин на тракт и синей птицей полетел навстречу горизонту. Ветер со свистом обтекал его кузов.
Не сбавляя прыти, «форд» перевалил Урал. Не по туннелю, в свете тусклых фонарей, под толщей горных пород, а поверху, через старые, крошащиеся скалы. Вперёд! За окном исчезали захудалые деревни и коттеджные посёлки, сонные городки и сияющие огнями миллионники. Призрачная дорога стрелой шла на запад. Позади осталась Москва с лабиринтом улиц и проспектов. Мелькнули полосатые столбы — граница. «Форд» ехал через европейские столицы с их дворцами, памятниками, музеями, парками, кафе, магазинами, толпами народа — порой замедляя ход, но нигде не останавливаясь.
А дорога летела к кромке континента и, долетев, продолжилась на мосту, который вырастал из ниоткуда на Кешкиных глазах, блестя стальными опорами. Мост нёс Кешку над океаном…
Толчок — и он стукнулся лбом о стекло.
— Чё, заснул?
Оборачиваться не хотелось, а хотелось — остро, до ломоты в скулах — вернуться в сон наяву и мчаться, мчаться к ускользающему горизонту по шоссе без конца.
С Кешкой иногда такое бывало: заглядится на источенную колеями дорогу и увидит себя, с котомкой за спиной и с посохом в руке, уходящим вдаль. Вроде странника из старых книжек. И следит сам за собой, легконогим, неутомимым, и развилки разбегаются перед ним, и каждая сулит жизнь, полную чудес. Сердце замирает от предвкушения. Но идти вперёд, просто идти, так здорово, а поворотов впереди так много… Может человек хотя бы помечтать!
— Чё зыришь? — Райка упёрла руки в боки, выпятила живот. — Втрюхался по уши в эту городскую. Пёхом готов за ней чапать.
— Что? — не понял Кешка. Нет, понял: пешком, в город… Да хоть сейчас!
— В корреспондентшу втюрился, говорю. Совсем крышу снесло.
— Дура ты, — сказал Кешка. — Ей же тридцатник, не меньше.
— А что, — ухмыльнулся дядя Вадим. — Для молодого пацана опытная баба — самый то. Ладно, кончай базар! — Он хлопнул в ладоши. — Тут что главное? На всю область нас покажут, вот что.
— Чумачиху от зависти кондрат хватит! — хохотнула тётя Люба.
— Вот я и говорю, — отозвался дядя Вадим.—Надо это дело спрыснуть. Не пропадать же такой закуси? Колька, тащи водку!
— Я сбегаю, дядя Вадим! — вызвался Борька.
Даже Райка от удивления рот раскрыла: когда это он перед Козлом угодничал? Всю жизнь на ножах!
Борька и придумал дядю Вадима Козлом звать. А себе взял кличку Лис. Ему не шло, несмотря на масть — не было в нём лисьей вёрткости, умения ходить окольными путями, таиться и ждать. Одна злоба. И вот на тебе.
Обернулся вмиг. Даже бутылку откупорил, прежде чем поставить на стол.
Налили всем, кроме малышни.
Дядя Вадим отхватил зубами кус пирога, прошамкал:
— Я вот думаю, может, нам кролей завести. А, мать, что скажешь?
— Кролей? Да куда их девать? — от водки голос у тёти Любы стал пронзительным, и она уже не говорила, а верещала: — И так картошку садить негде!
— У Сычихи места вагон. Щас лето будет, тепло, клетки у ней поставим, а к зиме чего-нибудь скумекаем. Там и трава рядом.
— Да связываться с этой Сычихой! Я ей говорю, куда тебе, старой, травы столько? А она комьями кидаться! И с яблони нашей кору поободрала… Она это, точно тебе говорю.
— Тётя Люба! — громко, как ворона, вскаркнула вдруг Райка. — Личка опять на столе рисует. Прям сметаной!
И точно — по обеим сторонам Ликиной тарелки белели круги и загогулины.
— А ну прекрати! — во всю глотку взвыла тётя Люба — будто полицейскую сирену включили. — Сколько раз тебе говорить, брось свои художества! Райка, по рукам её!
Дура, сжав от усердия губы, со злым торжеством в зрачках, принялась колотить вилкой по тонким запястьям и кистям Лики, пока та не спрятала руки под стол и не стиснула между колен. Колотила, слава богу, плашмя, но с силой, которой в её дурных мышцах было много, Кешка по себе знал. Лика, как всегда, без единого звука, сжалась в комок.