Он натянул штаны, босиком прошлёпал в сенцы.
Засов был убран.
Лика. Её очередь корову доить. Не повезло. Даже у Кешки после вчерашнего голова погуживала, во рту было сухо и мерзко, а Лика от спиртного и вовсе болела. Но попробуй, откажись… Он глотнул воды, сунул ноги в расхристанные ботинки без шнурков и, накинув на плечи куртку, вышел в сумрак нарождающегося утра. Хотел пустить струю прямо с крыльца, но раздумал, пошкандыбал к уборной — в обход сарая и пристроенного к нему штакетника.
На привычно открытую дверь стайки Кешка внимания не обратил. Это чтобы коровы свободно выходили пожевать сена, набросанного в оградке желтовато-серыми ворохами. А что калитка оградки настежь, это непорядок. Разбредётся животина, Коза с Лики шкуру до костей спустит.
Да есть ли кто внутри?
Не слышно было ни характерного пшика, с которым молоко брызгает из сосков, ни звона, с которым струя ударяет о стенку цинкового ведра. А вот запах… запах свежего молока, пожалуй, был. И шум — возня какая-то.
Подала голос корова — в полутьме виднелся чёрный изгиб спины. На земляном полу, едва прикрытом остатками прошлогодней соломы, стояла белая лужа. Кешка переступил порог, стараясь не попасть ногами в молочные потёки, едва не споткнулся об опрокинутое ведро. Глаза попривыкли к полумраку, и в слабом свете, затекающем с улицы, он разглядел Борьку и скорее угадал, чем увидел притиснутую к стене Лику. Она беззвучно трепыхалась, как птичка в зубах хорька.
— Ты что делаешь? — выдохнул Кешка потрясённо, почти беззвучно, и сразу же крикнул снова, изо всех сил: — Ты что делаешь, гад!
Лис повернулся на голос, выпустив свою жертву.
— Чё не спишь? — спросил почти приветливо.
Лика тенью по стеночке скользнула за спину Кешке.
— Иди домой, — велел он, не оборачиваясь. — Не бойся, он тебя больше не тронет.
Борька издевательски хмыкнул.
— Ты что, обкурился? — гаркнул на него Кешка. — Она же тебе сестра!
Он, конечно, видел, как Лис обжимается с Райкой, но та, дура, сама к нему липла.
— Ага, сёстры-братья! — оскалился Борька.— Знаешь, что Козёл нас переженить хочет? Я слышал, как они с Козой трепались. Тебя — с Райкой, как из армии придёшь, меня — с Личкой, потом остальных. Зря, говорят, что ли, мы их рóстили? Они, типа, за порог, а мы на старости лет ноги протянем? Нет уж, пускай при нас будут. Чтобы фамилия наша жила. Старичьё деревенское перемрёт, кто останется? Куролововы! Всю деревню заселим… В общем, Личка теперь моя невеста. Так что мне можно. Усёк?
— Умнее ничего не придумал? — спросил Кешка с презрением, пытаясь решить для себя, может ли этот бред быть правдой.
— А ты пойди Козла спроси, — Борька ухмыльнулся.
И Кешка сказал то, что должен был:
— Я тебе без Козла ноги повыдергаю.
— Да ну? Валяй, попробуй.
Борька сделал угрожающее движение, и у Кешки свело живот.
Лис был почти на три года моложе, но в драках бил Кешку — с самого начала, с тех пор, как появился у Куролововых тощим беззубым шкетом. Почти всегда. Не потому что сильнее, а потому что от злости терял над собой контроль и не думал о последствиях. В одиннадцать лет вышиб глаз Димке Сырникову. Дядя Вадим тогда выдрал Борьку так, что живого места не осталось, и запер на неделю в погребе, а тётя Люба бегала к Димкиным матери и деду — договариваться. Это оказалось нетрудно — душа у обоих давно плавала на дне стакана. А окривевший Димка стал самой преданной из Борькиных шавок.
— Мараться неохота, — процедил Кешка.
От калитки штакетника до крыльца было двенадцать шагов. Кешка прошёл их, как под дулом пистолета. Поставив ногу на ступеньку, обернулся.
— Тронешь её ещё раз — башку оторву.
Борька редко позволял себе смеяться. Очень уж его смех, по-бабьи высокий, заливистый, не вязался с замашками вожака стаи. Сейчас перед Кешкой он хохотал без стеснения, не спеша пустить в ход кулаки. Он знал, что возьмёт верх, и впервые ему было этого довольно.
Поумнел он после прошлогодней стычки с Козлом, вот что. Раньше заводился с пол-оборота, а теперь научился сдерживаться и выжидать… Настоящим Лисом стал. Ясно было, что «ещё раз» обязательно наступит. И что тогда?
По дому гулял ветер: Райка с Ликой мыли окна. Орал телевизор. Обыкновенно тётя Люба включала его на весь день и, если в эфире не было сериала про любовь, просила поставить ей киношку или мультик. Любила она старые мультики. Сейчас из динамиков неслось: «Мы в город Изумрудный идём дорогой трудной…»