И все засмеялись. Больно уж сравнение диковинное. Ну и как-никак хозяин пошутил. Такое нечасто.
— Скоро этот свет станет невидимым, — сказала Мария. — Лишь бы он не удалился от новорождённого, и его место не занял грех, — говорила, а головой указывала Миките на занавеску. И Микита заглянул к жене, которая родила ему сына.
Когда пришёл отец Пафнутий прочитать молитвы роженице, свет на лице младенца стал уже невидимым. Батюшка перекрестился, выслушав рассказ Агафоклии, задумался, сделал губы куриной гузкой и сказал:
— Пойду уточню!
На осьмой день понесли мальчика в храм. Батюшка, прочитав молитвы, наложил крестное знамение на чело младенца, уста, перси, взял дитятко в руки, по воздуху сотворил образ креста с младенцем в руках. Отцу Пафнутию напомнили про свет, который шёл от личика младенца. Отец Пафнутий глубоко задумался, сделал губы куриной гузкой и сказал:
— Пойду уточню! — и скрылся в алтаре.
Подождали-подождали, но отец Пафнутий не появлялся.
В третий раз батюшке напомнили про свет при рождении младенца сразу после крещения. Батюшка опять задумался, сделал губы куриной гузкой и, сказав:
— Пойду уточню! — удалился».
25
Офонасей читал и плакал, будто получил весточку с родины, будто из домашней поварни пахнуло теплом и дымком и ещё чем-то родным, уже забытым… солодом, что ли. Офонасей читал и плакал, слёзы, большие, точно ферганские виноградины, запятнали бересту. Читал и плакал, даже раненный татарином глаз плакал. Вкрапливались воспоминания, даже запахи вспоминались. Овчиной пахла рубаха отца… Но кто так гожо написал? Офонасей читал и перечитывал бересту и не мог начитаться. А между строчками вспоминалось.
— Тять? А тять? — он, мальчонка, зовёт отца. Все уже улеглись. В избе темно. — Тять?
— Ась? — чуть ворчливо.
— А Ындия далеко?
— Она тебе на что, Ындия? — скрипит под тятей лавка — шумно переворачивается он на другой бок.
— Ну, далеко?
— Далеко, путь истомен, — и после паузы — помягче, точно вспоминая о чём-то своём: — Если бы Тверь была в сто крат богаче, то и тогда не хватило бы денег на бумагу, чтобы сокровища ындийского царя переписать. Вот она какая — Ындия!
— Тять?
— Ась?
— А какой веры ындийский царь?
— Какой-какой… Известно какой — православной! Какой же ему веры быть, если переправы у них на реках открыты всем желающим, пошлину берут по-божески. Дороги от разбойников свободны, потому как нет в Ындии ни татя, ни человека завистливого.
— Эх, тять! Вот бы и у нас в Твери так же устроить! Мы же тоже православные. Почему же у нас не так?
Микита мнёт в кулаке бороду.
— Кх, они, видать, давно православные, а мы всё воюем и воюем, всё булгак да булгак, народец и ожесточился чуток. А в Ындии… Там до рая недалеко.
— Наивные люди, — прерывая воспоминания, вслух сказал Офонасей.
И гулко прозвучали его слова в заброшенном колодце. Дрожащими пальцами Микитин развернул другую бересту.
«— Ты что, Офонька, задумчивый такой?
Офоня повернулся к матери.
— Ах, мама! Какую книгу я прочитал! Если бы ты умела читать, ты бы позавидовала мне, порадовалась вместе со мной.
— Видать, хорошая книга, коли ты так задумался, — улыбаясь, сказала мать, протирая убрусом парадную посуду на полках. — Отец Пафнутий книгу почитать дал?
— Да, мама! Ему купцы из Киева книгу привезли. Больших денег стоит.
— Откуда же у попа такие деньги?
— Он переписал её и продал. У него, мама, способность переписывать книги. Он, когда переписывает, молится. Поэтому у него буквы красивые получаются. Я, мама, всю ночь не спал, всю ночь читал. Одних лучин извёл…
— Смотри, не запали нас! Упадёт лучина мимо чана… Ночью люди спать должны!
— Ах, мама, да разве можно заснуть за такой книжкой?! Читаешь, и будто перед тобой другая жизнь открывается. Жизнь другая, царства другие, и люди, и реки другие.
— Выдумки люди пишут. Что за книга? Сказки…
— Какие выдумки, мама? — возмутился Офонька. — Какие выдумки!.. Разве могут быть в таких книгах выдумки? Неправда твоя! Ты сама никогда не читала, и не суди, коли сама не читала. Эти книги, отец Пафнутий говорит, жить по-православному учат. Это же житие святого апостола Фомы! Нет, мама, в таких книгах выдумки быть не может!
— Какого Фомы, который неверующий?
— Да какой «неверующий», мама?! — от обиды Офонька готов был разреветься. — Он апостол! Он Ындию крестил!..»
— Да кто? Кто пишет про мою жизнь? — вопрошал себя Офонасей. — И почему?