Свет отступил, благоухание расточилось, и запах жареной рыбы уже не показался Фоме таким притягательным. Стряпуха улыбалась чёрными усиками. Рядом с ней стоял высокий человек в чалме и, чуть задрав свой хищный нос, с кисловатым пренебрежением косил взгляд на предлагаемую рыбу. Глазки стряпухи бегали, но, как ни старалась она представить свой товар в лучшем виде, усмешка гостя говорила о том, как мало он верит женским ужимкам.
Исчез свет, но душа Фомы пребывала в сладостном великом чувстве любви к Богу, ко всем людям, пробудилась нежность ко всему белому свету: к человеку, вышедшему от блудницы, к стряпухе у печки, к дереву, которое вдруг нежно простонало, к муравью, несущему былинку, даже к тени муравья, даже к тени былинки. Всё вдруг обновилось, стало интереснее, загадочнее. Хороши были и люди, хороши были и виноградники — всё стало чуть иным, более лёгким. И Фома почувствовал, как в нём прибывают силы. От избытка радости захотелось молиться. А человек в чалме, быстрыми движениями пальцев поглаживая свои острые подщипанные усики, о чём-то говорил с полной стряпухой, шея которой была с тремя гладкими, как у раковины, складками. Иноземец что-то говорил о джунглях, где по стволам деревьев вьются лианы, а по вершинам стелется густой мох. А в листве постоянно слышится зазывный хохот обезьян, которых так много, что… И Фома будто снова услышал голос Господа: «И радости вашей никто не отнимет от вас». Человек в чалме чему-то засмеялся и наклонил голову. Фома радостно улыбнулся, точно увидел потерянного когда-то брата, и едва слышно позвал: «Аван?»
Удивление моё возросло донельзя.
29
— Аван? — махатма замолчал.
Я никогда не жаловался на нехватку выдержки, но тут с каким-то детским восторгом выкрикнул:
— И я! И я хотел написать то же самое! Поверите ли вы мне?
Я чувствовал себя ребёнком у ног отца. Махатма по-отечески улыбнулся. Я благодарно пожал ему руку. И радости нашей никто не отнимет от нас. Отраден был шелест ветра наверху, отрадно журчание водопада. Мне казалось, что я слушал рассказ о Фоме из уст… самого Фомы. Я готов был поверить в переселение душ!
— Я не знаю, как благодарить Господа! В Ындии я хотел встретить Церковь, которую насадил апостол Фома, а встретил… вас! — я чувствовал себя бодрым, лёгким, живым. Я снова удивлялся житию святого апостола Фомы и чувствовал огромное желание ему подражать.
— Ты, Офонасей, упрекаешь меня в том, — с благотворной уверенностью сказал махатма, — что я чашу забвения пронёс мимо уст, а сам описываешь чужую жизнь в далёком прошлом и земли, по которым никогда не ступал. — И махатма снова по-отечески улыбнулся — будто одарил благодарностью.
— А почему вы сами не хотите записать ваш рассказ? Повествование достойное и похожее на происшествие истинное.
— Мне этого не надо. Друзья из высшего мира не рекомендуют мне писать. У меня другой путь. И я надеюсь, что кое о чём напишешь ты. — Махатма жестом велел мне подняться и продолжить дыхательные упражнения. Мы стали уже близки и не повторяли некоторые слова, а обходились жестами и взглядами.
— Я обязательно упомяну, что слышал этот рассказ от вас!
Махатма не возражал.
30
Время шло непонятным образом. Порой казалось, что за день я проживаю седмицу. И я не мог сам себе ответить, сколько раз волоокий, таинственно-светлый махатма приходил за мной, чтобы вывести из заброшенного колодца.
— Готов ли ты освободить себя от накопленной в тебе праны? — спросил однажды махатма.
Я оцепенел в замешательстве, заупрямился было:
— Увы! Это невозможно!
Но махатма сказал, чуть сердясь на мою недогадливость:
— Тебе предстоит великое дело! И немного я помогу тебе!
И ещё заговорил о том, о чём нельзя говорить громко, поэтому перешёл на шёпот. Его смутные подсказки ничего не прояснили, но я начинал привыкать к постоянному слому моего мироощущения. Сила махатмы фиолетово и бирюзово вливалась в меня и обогащала меня. И вот он положил на замшелые камни что-то завёрнутое в белый плат. Я медленно развернул таинственный свёрток. На белой ткани лежал маленький салатовый попугай с мёртво торчащими вверх лапками.