«В раскалённом на солнце железном гробу сладковато подпахивало разложением. Порой мне начинало казаться, что я попался, что я в ловушке, что меня умертвят. И хотелось закричать, застучать головой о железную крышку гроба. Но краешком ума, не подчинённым панике, сквозь духоту и подташнивание, я помнил, что есть какое-то средство, кроме крика, но не мог вспомнить. Тело жгло через гробовое тряпьё. Ындия становилась невмоготу. Носильщик чуть подбросил гроб, очевидно, поправляя шест на плече, и я обжёг нос о крышку. И вспомнил очевидное: молитва! Но я ни одну не мог вспомнить! Не мог вспомнить ни единого слова! Как в дурном сне, когда бесы волокут тебя в ад, а ты не можешь поднять руку, чтобы перекреститься. Но тут спасительно вспомнил «Богородицу». Гроб мой зазвенел. Очевидно, его опустили на столбушки перед дверью в башню. А духота!.. От такой духоты мёртвый умер бы ещё раз. Но тут крышку отворили. Так, должно быть, требовал обряд. Солнечный вар показался мне свежим дуновением. Сквозь ресницы над немой громадой башни увидел коршунов. Человек с зонтиком, закрывающим его от птичьего помёта, читал заклинания. Видел я железное кольцо, ввинченное в каменную башню. К нему крепилась цепь, и пёс рвался с этой цепи к моему гробу. С лязганьем затворилась крышка… Сейчас, когда я рассказываю свою историю, ясно, что я остался жив, но тогда я не знал, чем закончится моё путешествие. Я зашептал молитву. Читал истово, как ни разу не читал ни до, ни после.
В башне с меня сорвали тряпьё и положили на раскалённые камни гробообразной ниши. В соседнем гробу, за невысокой перегородкой — человеческий остов. От движений носильщиков кости превращались в серую пыльцу. Провалился висок черепа. И всё же мне было лучше, чем в железном гробу, только в носу щекотало от пыльцы человеческого праха. Носильщики подняли железные гробы и осторожно спустились вниз. А над башней встала спасительная туча. Я блаженно прикрыл глаза. Внизу заскрежетал дверной засов. И с его скрежетом в мой ум дошла догадка о происхождении спасительной тучи. В испуге я распахнул глаза. Птичьи крылья устрашающе вспарывали воздух. На башню спускалась стая стервятников. От поднятой костяной пыли дышать стало нечем. Крылья били со всех сторон. Я перевернулся на живот, как учил парс. Тут же два стервятника устроились на моём гробу и запировали человеческой мёртвой плотью. И вдруг всё стихло.
Я приподнялся. На нижнем ярусе, у обглоданных свежих костей, ещё сидели два коршуна, серых от костной пыли. Оседая, человеческий прах стекал с крыльев струйками, светящимися на солнце, стекал в зияющий чернотой колодец, накрытый железной решёткой. Мара подавала мне какие-то знаки, но я не мог оторвать взгляда от светящегося, падающего струями человеческого праха. Потом дожди смоют костную пыль с камней. Мара присела рядом. На ней тоже не было никакой одежды. Мы сидели рядом на корточках, точно куры на насесте, и, притихшие, ждали парса. На спине у Мары некрасиво заживший шрам, похожий на приоткрытый беззубый рот.
Тело моё уже ныло от солнечных ожогов. Мару знобило.
— Он не придёт, — в отчаянии сказала Мара. — И мы сгорим на солнце…
— Не сгорим! Скоро вечер…
Не успел договорить, как кто-то снизу поднял решётку колодца, выбросил тюк, а потом выбрался сам. Это был наш спаситель. В тюке была одежда.
По железным скобам, встроенным в каменную стену колодца, мы спустились вниз. Там, у самой воды, был ход, грубо порубленный, но достаточно просторный. Носильщик запалил факел и движением ручки велел следовать за ним.
Я шёл за худым, низеньким и юрким носильщиком, блаженно улыбаясь сказочной прохладе. Шли по естественному карнизу. Вероятно, когда-то подземная река была шире. И меня не покидало предощущение, что скоро, совсем скоро я покину Ындию. И мне становилось грустно, будто я с покачивающейся палубы тавы уже смотрел на удаляющийся берег, который несколько лет был мне домом. И у меня защемило сердце. Я шёл на Русь. Казалось бы, набродился по бесерменским и брахманским землям, от родной еды отвык — а с чего грусть? С чего мнёт кручина?
Послышался шум моря. В проход можно было увидеть немного вечернего неба. Месяц оделся лёгкими тучами. Чуть позже неподалёку от берега увидел судно, хотя опознавательный факел на корме зажжён не был. С непустяковой высоты довольно ловко мы сбежали по крутизне вниз. В темноте звякнула цепью лодка».
59
В тот день снег растаял, и генуэзская Кафа враз стала чужой и уже не походила на Русь ни в каком приближении. Я закончил небольшую главу своего хождения, в которой рассказывал про Дионисия, и, довольный работой, решил прочитать написанное Маре. Как-никак она была участницей тех событий, которые я описал. Мара сидела на коврике у голландки и кривым ножичком вырезала из маленькой тыквы резонатор для змеиной дудки, а я читал ей по-славянски, читал медленно, потому что многих слов Мара не понимала и приходилось переводить.