— Но почему Дионисий позволил тебе уехать вместе со мной? — спросил я среди ночи. — Почему он выходил тебя?
— Не знаю, — был ответ.
Тоном Мара умоляла не мучить её.
— Но он просил епископа с Руси! И указал место встречи.
— Вот видишь, — Мара снова отвернулась к стене и через зевок спросила: — И где же они будут ждать епископа?
— Какая теперь разница?
— А поближе он не мог поискать иерарха?
— Он ищет православного, — не без гордости за русичей сказал я.
Воскрешённые мушки облепили оконный пузырь — лунная дорожка, что тоньше чинского шёлка, казалась дырявой. Она забралась к нам на ложе. Мне подумалось, что оконный пузырь похож на мою душу. И она облеплена грехами, как пузырь мухами. И почему-то вспомнил евангелие от Фомы.
— Ты знаешь, когда у катакомбников я читал евангелие от Фомы, мне казалось, что все люди, которых я встречал в Ындии, говорили кусками из этого евангелия. А сейчас я спрашиваю себя: а разве могло быть иначе? Разве могло оно не впитать мудрость земли, по которой проходил апостол? И записи свои сжёг! — с горьким смехом сказал я. — Ну, полежали бы в суме, плечо бы не оторвали! Другой раз так не напишешь!
Мара перелезла через меня, вышла. Я утомил её, но всё равно её невнимание было досадно. Встал, заживил огонёк светильника и сел за стол. Мара подошла неслышно и что-то положила на стол мне под локоть. Обиженный, я не повернул головы. Мара подтолкнула меня под локоть. Я не отозвался. Тогда увесистая пачка листов опустилась на мою голову. И Мара бросила их на стол и ушмыгнула на ложе. Я узнал свою рукопись, узнал свой острый почерк. Переворачивая листы трепетными пальцами, я жадно читал. Радости моей не было предела, но она не вылезла наружу, точно не верила в то, что видели мои глаза. Вот варёная раздавленная рисинка прилипла к листку, исписанному грифелем, который подарил Махмет-хазиначи. А вот на другом листе молочное пятно. Я поставил на лист крынку, которую принесла Анасуйя. А вот раздавленная вошка, которую я вычесал гребнем, подаренным судьёй Ниданом. Радость не могла удержаться во мне.
Я выставил оконный пузырь. Ароматный ветерок обдувал меня, когда я, сидя за столом, вспоминал уроки махатмы, вспоминал тот день, когда первый раз держал в руках чинский шёлк с евангелием от Фомы. Если бы и его Мара додумалась сохранить! Я уснул за столом, но вскоре проснулся. Лист бумаги прилип к виску. Тихий фитиль ещё не погас. Мара спала, по-детски обиженная, что не получила ласки, которую ожидала. Я задул безмолвный огонь и опустился на ложе рядом с Марой. Она проснулась, обняла меня, так обняла, что блазнилось, будто не только снаружи обняла, но и изнутри.
— Я сделаю всё, что ты скажешь, господин! — прошептала Мара.
60
— Я сделаю всё, что скажешь, господин! — прошептала Мара.
Офонасей не знал и не мог знать, что говорила Мара не с ним, а отвечала божественному голосу.
— Надо принести жертву! — повелевал божественный голос.
Мара догадалась, что жертвоприношение необычное. И уста её сказали:
— Я отдам всё, что у меня есть!
— И тогда мы снова будем вместе! Я буду снова лицезреть, как ты улыбаешься мне. Я снова буду ласкать твои…
Голос баюкал Мару, и она вдыхала ласковые слова, глотала их приоткрытым ртом.
— Какую жертву я должна принести, господин? — между стонами наслаждения мысленно спросила Мара.
А голос ласкал и ласкал, осязаемо поглаживая Мару.
— Надо принести в жертву человека, — спокойно говорил голос.
— Кого? — спокойно спросила Мара.
— Белого ятри.
— Но, божественный, почему именно его?
— Его Бог враждебен нам.
— Но у него наши тексты, и, возможно, я ещё уговорю его донести их до Руси.
— Апостол Распятого Фома молится за ятри. И он сожжёт наши тексты. Я видел будущее, потому и говорю тебе.
— Нельзя ли принести в жертву другого человека, Бог которого враждебен нам? — мысленно спросила Мара.
Нет ответа.
— Божественный?..
Нет ответа.
— Божественный?..
Нет ответа. Мара медленно подняла веки. Офонасей лежал рядом с закрытыми глазами и шёпотом читал молитвы от осквернения.
61
Кафу будоражили слухи, будто флот турского салтана идёт к городу. Слухи подкреплялись дурными известиями доглядчиков. Из города потянулись подводы, гружённые узлами и скарбом. Многие дома опустели, двери не затворялись. За лошадей давали сказочную цену. Но Офонасей не беспокоился. Кушак со вшитыми драгоценностями, взятый со скамьи в важном саду раджи, оставался на чреслах русича. А цены на золото и драгоценности росли быстрее, чем цены на лошадей. Удивлял купчик Феодор. Он выгодно продал лошадей из своей конюшни и за бесценок скупал утварь из богатых домов. Или Федя имел своё судно и собирался плыть на родину по Днепру или, думал Офонасей, купчик решил остаться под турским салтаном. Офонасей купил у Феодора двух лошадей. Для себя и для Мары. Купил недёшево, но не дороже золота.