– Слушай, а что за хренью ты меня отоварила? – я кивнула на вазу, а он из любопытства подошёл и поднял, хотел продемонстрировать свою недюжинную силу и подбросить, но малость просчитался. – Итить твою налево, как ж ты это поднять вообще смогла, хрупкая пьяная девочка?
– Не, ну, а что бы ты делал на моем месте, если бы в твою квартиру влезал здоровый детина в черных одеяниях? – он почесал затылок:
– Ну… ну я бы спросил, кто он и что ему надо.
– Вот я у тебя и спросила, – я не удержалась и расхохоталась, но со стороны звучало это несколько нервозно.
– Не, ты меня сначала отоварила.
– Но потом-то спросила, – он опять поскреб затылок, хотел сказать что-то умное. Не смог сформулировать и сказал:
– Да иди ты в… в общем, иди! Какого чёрта ты меня путаешь? – я смотрела на это недоразумение, которое природа, видимо по ошибке сотворила, а это недоразумение смотрело на меня, и в итоге просмотра изрекло:
– А ты всё та же. Рожа другая, но это ты. Дай хоть обниму что ли? – Грохот раскинул руки в стороны и вполне по-человечески улыбнулся, а я заплакала, как в детстве, как та маленькая девочка, которую родители поднимали с асфальта с разбитой коленкой и жалели; уткнулась Вадиму носом где-то в области грудной клетки и размазывала остатки макияжа по его одежде.
– Ну чего ты, Рикки? Тише, тише, всё хорошо, девочка, всё хорошо. – Он гладил меня по голове, а я глупо радовалась, что хоть одно почти родное лицо, хоть с ним я могу поговорить, потому что он меня знает. Я его всегда братом называла. Даже, когда Севку убили, Вадька оставался мне братом.
– Вадька, родненький, как же мне хреново! Я дрянь! Я сволочь! Я сдохнуть хочу! – Вадим отодвинулся, ухватил своими лапищами моё лицо, поднял его так, чтобы видеть мои глаза и сказал:
– А вот эту лажу выкинь из головы. Даже думать об этом не смей.
– Да как не думать, а? Как не думать?! Я ни о ком, кроме себя не думала, когда соглашалась бежать! Мои родители ходят на могилу при живой-то дочери, а я даже ни разу не… – не договорила, потому что Вадик вмазал мне пощечину. Взял за шкирку, как шелудивого котенка, и потащил в ванную, там включил холодную воду, и прямо в одежде поставил под душ. Честно говоря, меня этот душ немного привел в сознание. Он подал мне халат и отвернулся, чтобы я переоделась. Пока я переодевалась, он говорил со мной как психиатр с пациентом лечебницы:
– Всё, что ты сейчас набазарила, это треп пьяной бабы, которая, когда проспится либо забудет, что говорила, либо будет считать себя дурой. Но насколько я тебя знаю, дурой ты себя считать не будешь, и не забудешь, что наговорила, а потому будешь свято верить в это всё, – он повернулся и внимательно на меня посмотрел. – Ну что, успокоилась? – я кивнула, прикусывая губы – поочередно, то верхнюю, то нижнюю – которые тряслись не то от выплаканных слёз, не то от ледяной воды.
– Спасибо, Вадь, – он в ответ усмехнулся:
– На здоровье, – подумал и добавил, не глядя на меня. – Родители знают, что ты жива.
Меня как волной обдало, и я бы обязательно навернулась, если бы Вадим меня не подхватил.
– Вот ведь дурак, знал же, что лучше сначала подготовить. Ты как? – я посмотрела на него безумными глазами, взглядом рыская по его лицу в поисках ответа на вой вопрос:
– Это правда? То, что ты сейчас сказал… это правда? – он кивнул. – Мои родители знают, что я жива?
– Знают, а на могилку ходят, для отвода глаз.
Я с диким визгом бросилась на шею Вадиму:
– Вадик! Миленький! Спасибо тебе, хороший мой, спасибо! – я смеялась и плакала, но плакала от счастья.
Вскочив на ноги, я заметалась по квартире, наступила на осколки зеркала в прихожей, порезала ногу, но даже не заметила этого. А Вадим напротив, заметил и заволновался:
– Эээ, Рикки-Тикки-Тави, ты чего мечешься? – он попытался за мной поспеть, но это было сложно, потому что я бегала из комнаты в комнату, как ополоумевшая. Но ведь, ей-Богу, было от чего. В итоге, дождавшись, когда я мелькну в дверном проеме, он ухватил меня за руки и рявкнул: – Да остановись ты! Ты вон ногу порезала, обработать надо.