Смущенный, я снял с плеч походный мешок, сел за стол, а женщина все молчала и как-будто совсем не собирались заговорить. Громкий плач послышался из соседней комнаты.
— Кто это плачет, хозяюшка? — спросил я.
Женщина ответила не сразу, голосом тихим и низким:
— Дочка моя Любаша плачет. Борю, сыночка ее, убило бомбой. Шестой годок сыночку пошел. Нынче вечером налетел змей, ударил железом в землю, а Боря на улице. А я, окаянная, не успела подхватить его. Подбежала к нему, а он уже и глазки закатил… А змей тот посулился завтра опять прилететь. Прокламации кидал…
— Где же Боря? Похоронили уже? — спросил я.
— Это ночью-то? — сердито блеснула глазами женщина. — Кто хоронит ночью? Да и гробок еще не готов. Завтра попрошу бойцов — они сделают. Тут многих будут хоронить. Может, ты гробок нам сделаешь?
— Могу и я. Только мне, хозяюшка, торопиться надобно. У меня приказ — быть к сроку, — ответил я.
— Ну, хорошо. Я тебя неволить не буду, — голос женщины стал мягким. — Тут есть бойцы — они сделают.
— Я хочу взглянуть на Борю, — сказал я.
— Что ж… Взгляни, — как бы нехотя согласилась женщина и, взяв лампу, провела меня в маленькую спальню.
Худенький мальчик с загорелыми тонкими ногами лежал на скамейке. Его короткие штанишки на одном помоче пятнились кровью. На курносом личике застыло выражение детской беспечной веселости. Маленькая, совсем не страшная царапина присохла на виске. На голых пятках Бори еще покоилась теплая солнечная пыль недавнего вечера. Голова Любаши с рассыпанными по плечам волосами цвета спелого льна, лежала на коленях сына. Узкая спина ее вздрагивала, смуглые руки с исступлением обнимали безжизненное тело.
— Бо-ря? Бо-о-ря? — глухо вскрикивала Любаша, словно спрашивала, — точно ли это Боря, сын ее… Но вот она подняла голову, и тяжелая волна волос закрыла ее лицо, и синие огромные глаза блеснули, как костры сквозь дым.
— Мамушка, милая… — проговорила она, не замечая меня. А ведь Боренька сейчас глазками смотрел. Открыл один и смотрит на меня, да так живенько.
— Что ты, доченька, бог с тобой… Это показалось тебе, — сказала мать Любаши и тяжело вздохнула.
Я вышел из хаты и долго стоял под мглистым звездным небом. С огорода пахнуло мирным запахом укропа, на мгновение развеялось видение разрушенной Алексеевки, но в следующую минуту озаренные безумием глаза Любаши как бы снова блеснули из мрака улиц, из глубины потухшего неба. Неожиданно ласковый голос хозяйки раздался за спиной.
— Служивый, где же ты? Заходи в хату. Ты, товарищ боец, не обижайся. Сам видишь: горе у нас великое…
Я молча последовал за женщиной.
— Теперь куда ни загляни — самое горе. А ты ложись — отдыхай, небось, уморился с дороги. Ложись на койку — спи, а то завтра рано опять прилетит. Да молочка выпей — вон на столе кувшиник.
— Спасибо. Тебя-то как звать, хозяюшка?
— Лукинична. Ты на меня не сердись. Скорбь-то у нас с тобой единая. А у меня еще обида — куда ее денешь? Боря-то мой единственный внучек. Завтра зарою его и останемся мы с Любашей вдвоем. У моей Любаши муж тоже на фронте. Только где он — разве кто скажет…
Я лег, укрывшись шинелью, желая одного, — чтобы поскорее наступило утро. Но время тянулось медленно, сон не приходил. Из спальни все еще доносился певучий голос Любаши, окликающей сына.
Я задремал только на рассвете и, как мне показалось, всего лишь на одну минуту. Очнулся не то от какого-то непонятною толчка, не то от крика. Румяный, такой сияющий, жизнерадостный свет всходившего солнца охватывал всю хату. Веселое чириканье воробьев вливалось в раскрытое окно вместе с ароматом утренней бодрящей свежести и смоченных росой садов. Это было чудесное июльское утро, когда по огородам разносится запах укропа, в садах наливаются розовые яблоки, и руки сами тянутся к работе. Но надо мной уже стояла Лукинична и торопливо звала:
— Товарищ… Товарищ, летят изверги… Вставай скорей..
Лукинична заметалась по хате. Судя по гулу, самолеты, казалось, обложили все небо. Я велел Лукиничне немедленно итти в щель, но она побежала в спальню, призывая дочь. Повидимому, что-то случилось с Любашей, и я тоже бросился в спальню. Молодая женщина сидела у скамейки в той же позе, что и вчера, глядя на мертвого Борю глазами, полными напряженного ожидания и надежды. Вдали уже раздавались взрывы, и воздушные волны мягко раскачивали хату. Стекла окон дребезжали все звончее. Доносился пока отдаленный, понижающийся свист. Медленное, ленивое рычание перекатывалось по небу.