— Эх, поспевает ржица, — вздыхал он. — Только кто ее косить будет, матушку? Покосят ее снарядами, выбьют свинцовым градом…
И сразу же воображение переносило его в далекие донские степи, в родной колхоз. Одна и та же картина всегда рисовалась ему. Вот он стоит на мостике комбайна и медленно поворачивает колесо штурвала. Комбайн плывет, как корабль, среди моря поникшей спелой пшеницы. Пахнущая зерном пыль окуривает Локтева со всех сторон, щекочет ноздри, склеивает глаза, оседает на пропотевшей насквозь рубахе. Жарко. Хочется пить, соленый пот стекает по усам в рот, а в груди звенит ощущение здоровой усталости и молодой силы…
А зерно течет и течет с серебряным шумом по рукаву комбайна в кузов приемника, приятным холодком обдувают ритмически взмахивающие крылья хедера, и мотор мощного «Сталинца» гудит бодрым нутряным гулом…
Эх, как хорошо!
Василий Локтев невольно смежает глаза и видит загорелое, в тонких бабьих морщинках улыбающееся лицо жены Евдокии — своей всегда веселой Дуни, беловолосые от солнца, не знающие картузов головёнки своих сыновей-подростков — восьмилетнего Семки и двумя годами постарше — Сашки.
Они бегут за комбайном с пронзительным визгом, ныряют в соломе, как расшалившиеся щенята. А Дуня отгребает от комбайна солому, изредка смахивая ситцевым рукавом пот с лица.
Мысли о жене вызывали в Локтеве такую же щемящую тоску, как и покинутая, заброшенная земля с неубранной, растоптанной рожью.
Он видел ее в труде, в домашнем хозяйстве, одинокую, постаревшую. Она будила в нем то снисходительную мужскую жалость, то любовную нежность. Часто с изумлением думал он, как мог он ссориться со своей Дуней до войны.
В редкие минуты покоя он рисовал ее молодой и красивой. Ее большое горячее тело, давшее жизнь его сыновьям, заманчиво светилось из тьмы окопных ночей.
В такие минуты все, что видел он перед собой — ржаное поле, дорога, бескрылая мельница — соединялось в его мыслях в нечто бесконечно дорогое, огромное, что нужно было защищать до последнего вздоха…
Однажды так задумался Василий Локтей, что не заметил, как к нему подсел Жиганюк.
— Ты, брат, что — никак спишь? — строго спросил он.
Локтев вздрогнул, с удивленном посмотрел на товарища и ответил не сразу:
— Фу, как туман нашел… Гнездо свое вспомнил… Поглядел на ржицу и вспомнил…
— Гляди, ефрейтор, этак и фрицев провспоминаешь.
— Ты — что? — обиделся Локтев. — Кому говоришь?..
Они долго молчали, оба глядели на одинокую, бескрылую мельницу. Локтев вздохнул, заговорил тихим, обиженным голосом:
— Да, брат Жиганюк, гляжу я часто на эту мельницу, на ориентир № 1, и думаю: сколько зерна людям ориентир этот перемолол, скольких людей накормил. А вот стоит сейчас мельница, как сирота. И крылья ей снарядами обломали. И такая она, веришь ли, станет мне жалкая, аж за сердце схватит. И знаешь, кажется мне — никуда бы от этой мельницы не отошел. Цепями бы приковался к ней. Вот пустить бы ее, как думаешь? Крылушки ей приделать и пошла бы вертеться, поскрипывать… А пустим, ей-богу, пустим. Как только освободим эту территорию, так и приделаем этому ориентиру крылья.
Локтев снова задумался.
— А то стоит вот, — еще тише и печальнее закончил он. — И так во многих местах немец остановил жизнь.
Жиганюк молчал, низко опустив голову. И как бы поняв его мысли, Локтев сказал:
— Ну вот… А ты говоришь — я сплю. Нет, брат, не засну я теперь… Не засну.
Лицо его стало злым, ноздри тонкого носа вздрагивали.
— Твои-то где родичи? — сердито и почему-то насмешливо спросил он немного погодя. — Похвались.
— Знаешь ведь. Там — за Минском, — хмуро ответил Жиганюк и кивнул на запад.
— То-то… Где уж тут спать нам с тобой… Некогда…
Последние дни по всему фронту стояла вязкая, томительная тишина. На долгие часы немцы, словно тарантулы, заползали глубоко в землю, будто их совсем и не было. И только изредка степной пахучий воздух, особенно по вечерам, разрезал воющий металлический свист, и где-то позади вырастал пухлый, распластанный взрыв снаряда или мины да ночами непрерывно перекликались на вражьей стороне пулеметы.
Иногда густо начинала бить наша артиллерия. Четко и звонко ударяли полковые пушки, и через головы бронебойщиков с сухим потрескиванием и шуршанием летели в сторону врага снаряды. Потом снова водворялась долгая тишина.