— Папа сделает всё возможное и невозможное, лишь бы получить вас обратно, целой и невредимой, — молвил я. — Разве это не любовь?
— Просто сильная страсть. — Она снова поднесла к моим губам кубок с вином, потом поправила мои одеяла. — Когда-нибудь она угаснет и я ему надоем и вернусь к моему бесхребетному мужу. Как ни странно, я больше этого не боюсь, как боялась раньше... — Она пожала плечами. — Вы знаете, почему глупые женщины без ума от Петрарки и Данте, Леонелло?
— Почему?
— Потому что нам нравится представлять себе, что мы Лауры или Беатриче. Женщины, которые воспламеняют и любовь, и страсть, к тому же увековеченные в стихах. — В голосе Джулии зазвучала горечь. — Но такие женщины, как я, не вдохновляют поэтов. И Лаура, и Беатриче были целомудренны — никто не пишет стихов шлюхам.
— Считайте, что вам повезло, — сказал я. — Большая любовь рождает ужасную поэзию. Только вспомните, какие кошмарные сонеты синьор Сфорца писал Лукреции.
«Привет тебе, привет, Весны прекрасная богиня!»
Джулия рассмеялась, и, по-моему, искренне.
— Не думайте, будто я всерьёз жалуюсь на жизнь, которую веду, Леонелло. В конце концов, большинство женщин не познали не только любви, но и страсти. А Его Святейшество пылает ко мне такой жаркой страстью, что готов бросить вызов всей Франции, а это больше всего того, что когда-либо готов был бы сделать для меня Орсино.
Мне нечего было ответить.
Моя хозяйка подоткнула мои одеяла и встала.
— Однако до тех пор, пока Его Святейшество не прислал предложения о выкупе, мне лучше сейчас пойти к генералу д’Аллегру на ужин и сделать всё, что в моих силах, чтобы все мы остались целы и невредимы. — Она вздохнула, пригладив волосы и сверкающие юбки и поправив своё ожерелье с огромной жемчужиной между грудями, чтобы сделать её более заметной. — Пречистая Дева, как же это будет неприятно!
Я ощутил холод, несмотря на все одеяла и тепло, идущее от жаровни.
— Уверен, что генерал не посмеет дотронуться до вас и пальцем. — Оставить меня умирать от ран — это одно; в конце концов, телохранитель-карлик ничего не значил. Но возлюбленная Папы...
— Я буду поощрять его, Леонелло, — тихо сказала Джулия. — Пусть дотрагивается до меня не только пальцем, но и всей пятерней. Если тем самым я сохраню жизнь моей дочери и не дам солдатне изнасиловать моих служанок и добуду врача, чтобы вы не истекли кровью, я позволю этому французскому генералу задрать мне юбки и проехаться на мне верхом, как на кобыле.
Она выплыла из ризницы, как актёр, выходящий на сцену.
Из угла раздался голос Пантесилси.
— Мадонна Джулия велела мне присматривать за вами, Леонелло, — осторожно сказала она. — Я могла бы принести вам поесть...
Я закрыл глаза.
— Уходи.
Дверь ризницы снова хлопнула, оставив меня в тишине. Я сделал неровный булькающий вдох и снова харкнул кровью. Моя рука болела так, словно её сжимали в тисках, а рана в моём бедре открылась под бинтами, и кровь намочила подо мною простыню. Во всяком случае, я надеялся, что это кровь. Я испугался — судя по запаху, я, кажется, обмочился. Моча, кровь и ярость — комната провоняла от них. И вес ради чего? Меня наняли, чтобы защитить папскую любовницу От опасности, и ради этого я пожертвовал своим жалким телом и всё равно не справился. Она будет вынуждена отдаться французам, а я буду лежать здесь и умирать, и всё, что я сделал, было напрасно.
Не справился. Не справился.
Поскольку я был один и никто меня не слышал, я всхлипнул сквозь сжатые зубы, прижимая искалеченную правую руку к груди. Dio, как же она болела. Я и не подозревал, что существует такая боль.
Дверь опять скрипнула и отворилась.
— Леонелло. Позвольте мне помочь...
Это был голос Кармелины Мангано, я сразу узнал се венецианский акцент. Послышались быстрые шаги, потом я почувствовал, как её жилистая рука приподнимает меня, чтобы мне было легче дышать. Мне было слишком больно, чтобы отказаться от её помощи, и во мне стала подыматься злоба. Как она смеет предлагать мне помощь, если я не могу её отвергнуть?
— Сейчас, выпейте вина. — Она подложила мне под спину подушки, так что я почти что сел, потом подбежала к жаровне, пошевелила кочергой угли и снова откупорила бутылку вина. Откуда в ней было столько энергии после такого тяжёлого дня, я не понимал. Я с трудом сделал несколько неглубоких вдохов своими булькающими лёгкими и снова придал лицу спокойное выражение. Мой расплющенный мизинец заболел ещё пуще, уже на совершенно другом уровне, чем остальные пальцы моей изувеченной руки, словно в него вцепились чьи-то острые зубы.