— У нашей обезьянки оказались неплохие мозги, — сказала Эдвина Алу, щекоча меня под рубашкой, слов-но проверяя, не растет ли на мне шерсть. — Так кем ты хочешь стать, мальчик-мартышка? — обратилась она ко мне.
— Понятия не имею.
— Ты и не будешь знать этого, разделывая коровьи туши.
— Я не похож на вас с Алом. Я не знаю, как можно спасти мир, работая у окружного прокурора.
— Ты даже не знаешь, как спасти коров!
Это было правдой, и тем не менее я получил аттестат об окончании школы, не отсидев ни одного часа в клас-се. Но я и слушать не желал о курсах подготовки в кол-ледж. Я работал на мясокомбинате, ни с кем не откро-венничал, копил деньги и в конце концов настоял на том, чтобы платить Алу и Эдвине ренту. Все это раздра-жало их невероятно, но все-таки я медленно зарабаты-вал их уважение — так же, как они зарабатывали мое. Я жил своей жизнью между их высокообразованными друзьями с изысканными интересами — и мрачным, за-литым кровью миром мясокомбината, где даже самые крутые из парней оставили меня в покое после того, как я выбил им пару зубов.
«Он неисправим, у него тяга к насилию и одиноче-ству, — говорили все Алу. — Твоя благотворительность обернется против тебя».
«Почему ты до сих пор держишь черепа койотов в ящике комода?» — нервно интересовались элегантные сестры Эдвины. Эдвина показала им мои трофеи без моего разрешения. В то время это показалось мне се-рьезным преступлением и надолго подорвало доверие к ней и Алу.
«Потому что это единственные родственники, кото-рым я могу доверять», — ответил я им.
Мне исполнилось семнадцать, и я все еще работал на мясокомбинате. У меня не было никаких планов, я совершенно не представлял, кем хочу стать. Ал и Эдви-на практически сдались и прекратили свои попытки сделать меня мягче или вежливее. Им не удалось убе-дить меня, что я узнаю, как примириться с самим собой, сидя на занятиях в колледже. Я скопил много денег, но тратить мне было не на что. Я лишь купил себе новую флейту и 35-миллиметровый фотоаппарат. Я снимал здания, коровьи туши, хорошеньких девушек и мужи-ков на конвейере мясокомбината, грозивших оторвать мне яйца, если я еще раз щелкну им в нос своим долбаным аппаратом. Это придало моему хобби оттенок опас-ности, который мне так нравился.
Но в глубине души я ненавидел себя и ту неуверен-ность, которая не давала мне возможности понять, где мое место. Когда-то я планировал спасти мир в память о моей матери. Но как это сделать? Где? Пока у меня ничего не получалось. Я постарался забыть о мелодра-матических намеках тети Софи, но мне хотелось узнать правду.
А потом нам позвонили.
Софи умирала и хотела увидеть меня.
И я пошел к ней.
Я сидел у ее кровати, а правнучка Софи бросала на меня испуганные взгляды, словно я мог причинить боль старушке. Наконец Софи взглянула на нее с максиму-мом отвращения, на которое еще была способна.
— Выйди из комнаты. Ты действуешь мне на нервы, — приказала она. — Ты что, думаешь, я боюсь Николаса? Не будь дурой.
Правнучка вздохнула и вышла, плотно закрыв за собой дверь.
Мы с Софи смотрели друг на друга.
— Спасибо, — неохотно поблагодарил я.
— Мои четки висят у тебя в комнате на зеркале. Я спрашивала Александра, он мне об этом сказал.
Я сцепил руки на коленях.
— Вы говорили мне, что я должен верить в нашу семью. Три года я стараюсь, но так и не могу найти свое место в ней.
— Но ты хочешь его найти, не правда ли? Ты верен Александру и Эдвине. Все это видят.
Я пожал плечами:
— Они уживаются со мной, я уживаюсь с ними.
— Не слишком много, но все-таки лучше, чем ниче-го. Задай мне вопрос, который ты больше всего боишь-ся задать. Открой свое сердце.
— Что случилось на самом деле, когда моя мать жила здесь?
Софи помолчала, потом положила свою маленькую сухую руку на мою.
— Твою мать и Александра воспитывал отец, и они его обожали. Но он был очень строгим.
Я кивнул.
— Ал рассказывал мне о нем.
Я знал, что к тому времени, как Ал нашел меня, мой дед давно умер. Ал говорил, что он был потрясающим человеком. Его портрет висел на стене в гостиной. Ал говорил, что старику всегда хватало смелости защищать свои убеждения.
— Когда твоя мать убежала, все пытались ее найти, — продолжала Софи. — Ее двоюродные братья и сестры, бедный Александр и все остальные родственники. Они искали многие годы. Никто не мог понять, почему она решила, что у нее нет другого выхода, кроме как сбе-жать из дома и никогда туда не возвращаться со своим малышом. Подобные грехи легко прощаются добрыми людьми. А мы — добрые люди. Марджори все любили. «Так почему же она убежала?» — спрашивали все.
— Мать говорила мне, что не может вернуться назад, потому что родила ребенка без мужа, и что дома ее никто не ждет.
— Бедная Марджори! — Софи снова помолчала, со-бираясь с силами. — Только я знаю правду, и я расскажу тебе. Ты сам решишь, говорить об этом Александру и остальным или нет. Это разобьет Александру сердце. Я знаю, что причиню тебе боль, но ты причинишь еще больше боли, если будешь винить свою семью в несчас-тьях твоей матери.
— Расскажите мне.
Софи закрыла глаза, потом открыла и посмотрела на меня твердо, решительно, печально.
— Отец сказал Марджори, что она сможет вернуться домой только в том случае, если отдаст ребенка на усы-новление. Он сказал, что она разрушила свою жизнь. Сказал, что она разбила ему сердце и что он никогда не простит ее. Сказал, что он лучше выбросит ее ребенка в реку, но не будет воспитывать ублюдка в своем доме. Он сказал, что либо она отдаст ребенка, либо может ни-когда не возвращаться домой. Я знаю. Я слышала, как он говорил ей все эти ужасные слова.
Я долго сидел с опущенной головой. Я молчал, потому что не хотел ничего чувствовать: в эту минуту я понял, чем пожертвовала моя мать, чтобы сохранить меня, пусть она и плохо справилась со всем остальным. Когда я снова посмотрел на Софи, она слегка задыхалась, но глаза ее оставались ясными.
— После того как твоя мать исчезла, твой дед боль-ше никогда не произносил ее имени. Его убили сожале-ния. Только я знала, что он умер от разбитого сердца.
— Все в семье чтут его память, — заметил я. — Ал вообще уверен, что он был святым.
— Это так. Теперь ты должен решить, рассказывать ли Александру правду или ничего ему не говорить. Но больше никаких горьких чувств по отношению к этой семье, договорились?
Я встал, нагнулся, словно кланялся ей, и взял ее хрупкую руку в свою:
— Вы — моя тетя Софи, и я вам верю, — просто от-ветил я.
Ее глаза заблестели от слез.
Я никогда не говорил Алу о том, что его отец сделал моей матери и, следовательно, мне. Просто незачем было это делать. Кроме того, я уже тогда понял, что нельзя причинять боль людям, которых любишь.
Теперь у меня была семья.
Признание тети Софи не изменило меня, но я начал понимать, что Ал не зря спас меня, и мне захотелось, чтобы он и все остальные Джекобсы мной гордились.
Когда мне исполнилось восемнадцать, я случайно ока-зался возле плаката, призывающего записываться в армию. Меня словно громом ударило. Война во Вьетнаме уже закончилась, но оставила горькое послевкусие в об-ществе. Армия казалась зловещей силой. Люди говори-ли, что все генералы — лжецы, как и Никсон, а карьера военного казалась глупостью. Во время учебы в коллед-же Ал служил в Национальной гвардии и разрывался между двумя противоречивыми чувствами. Он ненави-дел войну как таковую, но два его двоюродных брата морских пехотинца были убиты, а он остался жив.
— Солдаты не виноваты в том, что чертовы полити-ки и генералы послали их на бойню без всякой на то причины! — кричал Ал в запале. Возможно, его мучило чувство вины.
Я проще смотрел на вещи.
Молодой парень с бульдожьей челюстью на плакате возле магазина выглядел очень эффектно. Лозунг под ним кричал: «Стань солдатом сил особого назначения! Ты поможешь угнетенным!» Мурашки побежали у меня по спине. Я мог стать солдатом. Воином. Самураем. Ры-царем в сверкающих доспехах. Я буду освобождать уг-нетенных. И никто не станет спрашивать меня, что я чувствую, и говорить, что я должен научиться жить в нормальном мире. «Зеленые береты» не обязаны впи-сываться в окружающий мир. Они совсем другие. Они просто выполняют свою работу — и эта работа состоит в том, что они спасают мир.